Ключ от берлинской квартиры
Шрифт:
Ночь темна, луна не вышла сегодня на свой НП. Только изредка пущенная вражеская ракета злым холодящим огоньком стремится нащупать наступающую беду. И вслед за тем, как в черноте, на короткий срок расцветает ее зловещее сияние лимонного цвета, начинает, как утка, крякать миномет.
Мы лежим уже часа три. Окоченели ноги и руки, в особенности левая рука. Нет возможности приподнять ее, поглядеть на светящийся циферблат.
И вот внезапный, тонкий, мгновенно оборвавшийся выкрик. Забыты мороз, усталость, палец впивается в спусковой крючок автомата. До боли в глазах силишься рассмотреть участок впереди. Мимо нас стремительно,
Вот мы уже почти у цели, «дома».
— Пропуск? — слышен откуда-то из снега приглушенный голос.
— Мир! — отвечает, с трудом переводя дух, Остапчук и сбрасывает с себя ношу. — Отзыв?
— Москва! — отвечает приглушенно невидимый.
Тут другие разведчики берут связанного немецкого солдата и несут в штаб. За ним устало передвигает ноги Остапчук. Он снял с головы ушанку. Пар идет от него, как от загнанной лошади.
Так называемые социально-демографические данные пленного выяснены. Номер части также. Пленный не лжет: передо мной его солдатская книжка. Наконец, задаю вопрос о численном составе его гренадерского полка, поддерживающей артиллерии, местах расположения огневых точек. Пленный молчит. Вопрос задается вторично. Пленный молчит.
— Разрешите, товарищ майор,- говорит угрюмо Остапчук,- я фрица приведу в чувство.
Но командир полка строго смотрит на разведчика.
— Идите отдыхать,- приказывает он, и разведчики удаляются.
— Будете ли вы отвечать? — спокойно произносит майор и поднимается с ящика из-под снарядов. Он подходит к пленному и в упор смотрит на него.
— Я прошу разрешения задать один вопрос,- говорят пленный.
Его первый страх уже прошел. Он чувствует себя не так напряженно, как несколько минут назад.
— Здесь задает вопросы только старший русский офицер,- отвечаю я,- извольте выполнять его приказание.
— Пусть задаст,- отрывисто бросает Алексеев.
— Вам разрешено задать вопрос,- перевожу я.
— Когда меня сюда тащил, как овцу, ваш господин солдат,- говорит пленный,- у него часовой спросил пропуск. Я понял это, потому, что и сам солдат, хотя стал им недавно, Я.- токарь. Вот мои руки.
Он показывает грязные, давно не мытые ладони, с большими и твердыми желтыми мозолями.
— Перед тем, как попасть под Москву, я воевал на Украине и узнал несколько ваших слов. Правильно ли я понял пароль, унд фельдруф, пропуск и отзыв? Москва и мир? Мир — это фриден?
Я утвердительно киваю головой.
— Так вот мой вопрос, господин офицер: как же в такое лихое время пропуск может гласить о мире?
Он выжидательно глядит на меня, потом переводит глаза на майора.
— Вы, оказывается, с головой,- неожиданно потеплевшим голосом говорит командир полка.- Знайте же: среди нас нет никого, кто не стоял бы сейчас за войну до полной нашей победы, но мы — мирные люди. Мы защищаем нашу землю, наши семьи, наше народное богатство. Не мы нападали на вас. Эго Гитлер вероломно двинул на нашу страну свои войска. Но поднявший меч от меча и погибнет. Пусть все, держащие за пазухой разбойничий нож, помнят об этом.
Я агроном, ставший военным, потому что этого, оказывается, захотел Гитлер. Да, мы за мир, были и будем
Я взглянул на пленного. На бледном до этого лице его выступили красные пятна. Подбородок чуть заметно дрожал. Он стоял с закрытыми глазами, будто не решаясь поверить.
Майор рукавом шинели вытер выступивший на лбу пот. Потом вытащил из кармана платок, провел по лицу.
— Все матери и жены,- добавил он совсем тихо.- И ваши, Вальтер, и мои…
— Дайте слово офицера, что это правда,- глухо сказал пленный, широко раскрыв мигающие исступленные глаза.
Я прочел в них тоску, и мольбу, и надежду.
— Я даю еще более веское слово,- торжественно, как присягу произнес майор,- слово коммуниста.
— Товарищ майор Алексеев,- в землянку просунулась голова ординарца,- вас к телефону требует генерал.
Командир полка вышел. Пленный стал давать показания…
У соседей хлопнула дверь. Вздрогнув, я очнулся от воспоминаний. Снова я был у себя дома, в Москве, в своей комнате. Сидел в пальто на стуле. На коленях лежал раскрытый немецкий журнал.
«Заветное слово «мир» и не менее заветное — «Москва», — писал в конце статьи Вальтер, — были не только пропуском в расположение русских войск. Они послужили мне пропуском и в сегодняшнюю жизнь Демократической Германии, борющейся за мир».
Я снова поглядел на фотографию немецкого токаря, и мне стало грустно, что агроному Алексееву не увидеть ее, уже не читать этих строк. Он пал в боях за счастье и той страны, где родился и трудится для мира Вальтер…
Нет, Алексеев не обманул Курта.
РАССКАЗ О ПОДМОСКОВНОЙ СОСНЕ
В зиму того года Москва была еще недалеко за нами, хотя войска нашего фронта значительно продвинулись вперед, освободив десятки населенных пунктов. И, может быть, не вспомнить бы мне ни того немца, ни Лешу Худина, лихого разведчика нашего гвардейского стрелкового полка, в свободные часы пописывавшего стихи, ни всей этой истории, если бы совсем недавно служебные дела не заставили меня поехать в тот маленький городишко, куда путь от станции идет по большому лесу, каким так богато Подмосковье.
Вез меня седобородый колхозник, у которого не по годам розовое лицо было испещрено густым сплетением синих прожилок, так что невольно пришло на ум неожиданное сравнение с картой железных дорог.
Погоняя каурую лошаденку, он торопливо, как бы боясь, что не успеет, рассказывал о восстановлении после войны своего колхоза, о том, как нынче хорош урожай, о двух земляках, ставших Героями Советского Союза.
— Тут кругом нас война бушевала,- говорил он,- страсти-то навидались. И люди, и природа-голубушка понатерпелись. Гляди-кось,- он протянул кнутовище в сторону, и я увидел недалеко от дороги четыре дуба, неуклюже срезанные почти под самый корень и здесь же лежавшие на земле, а между ними, высоко закинув в вечернее небо свою пышную крону, непреклонно стояла стройная сосна, строгая и прекрасная в синеющих сумерках. Одна из ее больших толстых ветвей была надломлена и висела, как подбитая рука.