Ключ от берлинской квартиры
Шрифт:
Он подчеркнул, что, по данным печати, в странах мира находятся под ружьем более двадцати миллионов солдат. Что на каждого из них работают в промышленности и в сельском хозяйстве по пять человек. А все7го свой труд и талант отдают на производительные военные цели свыше ста миллионов людей.
Оратор напомнил, что на вооружение современных армий поступают атомные и водородные бомбы. А взрыв лишь одной водородной бомбы по энергии разрушения превышает общую сумму взрывов снарядов, мин и бомб за всю многовековую историю человечества.
Кюнг назвал имена дорогих братьев своих Ивана
— Советские люди, как никто другой, жаждут мира. Но если Демократическая Германия стала надежным бастионом в борьбе против милитаризма и фашизма, то в Западной Германии они возрождаются и пестуются. Миллионы жителей Востока и Запада, Юга и Севера не устают повторять за Юлиусом Фучиком: «Люди, будьте бдительны!»
И стотысячная масса на разных языках выдохнула в едином порыве: «Клянемся и мы!»
Через несколько дней, перед тем, как отправиться на аэродром, чтобы возвратиться на Родину, Кюнг заехал к Зиверту попрощаться.
Крытый розовой черепицей небольшой двухэтажный домик в берлинском районе Карлсхорт. Улица Григориуфсвег. Жилище старого коммуниста — соратника Карла Либкнехта и Розы Люксембург, Эрнста Тельмана и Вильгельма Пика — Роберта Зиверта, еще в Женеве встречавшегося с Лениным.
Вот тогда-то и поднесла на алой подушке, собственноручно расшитой ею, Лизелотта Зиверт посланцу Москвы необычной формы ключ. А Роберт сказал:
— Считай этот дом своим. Когда бы ты ни приехал, входи в него, как к себе, Николай. Бери ключ, потому что свое сердце я давно отдал советскому народу.
СОРОЧИНСКИЙ ПЛАТОК
В Великих Сорочинцах, тех самых, что стали известны миру благодаря Гоголю, несколько лет назад услыхал я этот рассказ от старика, хозяина дома, в котором останавливался. Я записал его слово в слово.
Сколько лет назад тому было, когда дороги за несколько километров от Сорочинец кипели народом? Все шесть дорог, что ведут из Сорочинец в большой свет: Миргородская, Шишацская, Зеньковская, Ковалевская, Гадячская и та, что на станцию? Отовсюду шел народ. Но не веселый, а хмурый. Позади каждой толпы — полицаи и фашистские унтеры. Видно, не своей волей поспешал народ на ту воскресную ярмарку. Не за покупками, за злым горем торопились.
Эх, не думалось тебе, Николай Васильевич, что в той стороне и доныне известной по твоим рассказам грамотным людям земли, где Грицько кохал Параску, а глупый черт терял свою свитку,- может твориться подобное.
На взгорье росли осокори. Безмолвные, несмотря на ветерок, стояли они, оцепенев, не шелестя ни единым листочком. А на крутом обрыве, туда, вниз, где нес свои воды Псел, склонив густые кроны, застыли печальные вербы. Псел спешил, гнал к Днепру свои воды. Еще мгновение, помутнеет зеркало реки, и соль человеческой крови вольется к вечеру в Днепр, что затем понесет эту соль длинным путем к Черному морю. И сольется та соль с морскою, и станет она тогда горчайшей в мире.
Понуро безмолвствовал на площади народ. Кругом автоматчики. А посреди стояла немолодая, рослая
Это была Ольга Антоновна Бондаренко, голова местного колгоспа. Ее поймали гитлеровцы и расстреляли. Но пуля не оказалась смертельной. Подобрали Ольгу Антоновну советские люди, выходили. И снова схватили ее фашисты. Опять стреляли. И опять не добили. Темнесенькой ночью уползла она в хату. А наутро ее и сына выследил подлый предатель, выдал.
По всему району славилась Ольга Антоновна своим умом и правдою. А женщины знали ее еще и как искусную вышивальщицу. Как живые, росли на ее вышивках цветы, улыбались у криницы дивчины парубкам, а вода в ведрах была так натуральна, что вот-вот выплеснется с рушника.
Согнали оккупанты народ на третий расстрел Ольги.
Вот подошел к месту казни эсэсовский взвод. Крепче обнял хлопчик свою маты и закричал на всю площадь. Но не душевная немощь была в этом крике, а непреодолимая сила. Ибо знал хлопец, что батько сражается под Москвой, и не только к нему, а ко всему народу шел голос его сердца, звавший в последнюю минуту к отпору и борьбе.
— Видишь ли ты, батько? — закричал хлопец.
— Вижу! — всколыхнулась площадь в едином порыве.
Автоматчики стали оттеснять народ от смертников. Уже строились по отделениям черномундирники с черепом и скрещенными костями на рукаве.
Тогда раздался громкий женский голос. Как резкий клекот низко пролетающей птицы, пронесся он над толпой.
— Нехай писля нас живут ще краше! Вечно красуйся, ридна ненька!
И выхватила Ольга Антоновна спрятанный на груди вышитый ею платок и высоко, насколько позволяли ослабшие силы, подбросила в воздух. И он взлетел, как голубь, и, распрямившись в неожиданном дуновении ветра, затрепетал, как знамя.
И все увидели на нем самое дорогое лицо.
Раздался залп.
Дрогнула толпа. А ветер нес к круче расшитый цветными шелками платок с изображением Ленина. За ним, горланя, стреляя в платок, бежали эсэсовцы.
С тех пор ни в якой хате, ни в Сорочинцах, ни на наших хуторах нельзя не побачиты такого платка.
Может, где похуже, где получше изображены черты самой близкой нам всем людыны. Но спросите любую хозяйку, никто не скажет, что вышивала она. «Це Ольгин платок, Бондаренчихи»,- така буде видповидь.
Вот и у нас в углу, тихесенько сознаюсь, внученьки моей, Валюшки — работа. А и она скажет — Ольгин платок. А внизу красными нитками вон как старательно вышито:
«Да разве найдутся на свете огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!»
ХОЗЯЙСТВО ГЕНЕРАЛА КОРЖА
Еще в начале третьей июньской декады 1941 года он создал ядро будущего Пинского партизанского соединения.
И вот я лечу из Минска к нему, Герою Советского Союза, генерал-майору в отставке, по зову сердца возглавившему после войны колхоз.