Ключ от этой двери

Иолич Ася

– Никогда. Ты моё сокровище, – сказал он, мягко обхватывая пальцами её кисть, скользнув кончиками пальцев внутрь, в ладонь.

15. Ещё ближе

Аяна хранила это его прикосновение, пока спускалась по лестнице на нижний этаж, проходя мимо подозрительно косящегося на неё Арчелла, и пока шла по дорожкам к конюшне, а потом слушала вздохи катьонте в синем, который вернул ей сумку и пояс, и его причитания по поводу того, что каторжники в Рети выглядят лучше некоторых катьонте в Ордалле.

Ташта

радостно бежал к конюшне дома Эрке. Аяна чувствовала покалывание в том месте, которого Конда коснулся. Это было совсем по-другому. Совсем не похоже на то, что она чувствовала раньше, когда он касался её.

– Что у тебя с рукой? – спросила Саорин, когда Аяна после прогулки с Гелиэр в саду сидела внизу за миской густой похлёбки с большим ломтём тёмного хлеба. – Ты бережёшь левую руку.

– Ничего. Саорин, как там Илойте?

– Плохо.

– Да сколько же он выпил?

– Они вроде как оплакивали тебя по-настоящему и в конце перешли на рум. Ладно, завтра оклемается. Что уж. Я смотрю, сегодня без приключений?

– О, кого я вижу, – ухмыльнулась Бетилла, заходя к ним. – Саорин, скажи Видане или Уителлу по поводу ледника. Надо его посмотреть. Я вчера клала туда птицу, а сегодня она уже... подозрительная.

– Отложи для котика, хорошо? – попросила Аяна. – Я заберу вечером.

– Ладно. Саорин, как тебе новенькая?

– Луси? Хорошая девушка. Лерту приглянулась, ты заметила?

Аяна сидела, макая хлеб в похлёбку и с удовольствием жуя, потом налила себе добавки и наслаждалась прохладой кухни и болтовнёй женщин, а из окон, слегка приоткрытых, плыли запахи мирабилий, которые чрезмерно усердно поливал Лерт, потому что Луси взялась выбивать коврик во дворе, и Томилл, стоя в теньке у купальни, подшучивал над ними, и они все хохотали, заставляя Бетиллу вздрагивать над стряпнёй и хихикать над собственным испугом.

Она попрощалась с радостной, румяной Гелиэр, и ехала домой мимо порта, по извилистым улочкам и проулкам, за задними двориками и перед парадными фасадами, под широким тёмно-синим небом, по земле, разбитой на континенты, страны, эйноты и дворы, но неделимой, единой, исчерченной паутинами дорог, украшенной зеркалами озёр, выпуклой вышивкой горных хребтов и бархатными пятнами лесов, запорошенной снегом, плавающей в весёлой синей похлёбке океанов с китами, морскими котами и тысячами живых существ, которых никто и никогда не видел, включая, наверно, и того однорогого коня с фургона Кадиара, у которого вместо задних ног был рыбий хвост.

Улочки вели её, сходясь и расходясь, как пути людей по земле, как линии набросков Ансе, которые он делал в сумерках, чтобы с утра, при свете, выделить верные, как дорожки от лапок насекомых, ползущих по запотевшим стёклам помещения зимнего очага, проснувшихся глубокой осенью от того, что комната нагрелась.

Она оставила Ташту в конюшне Перулла, кинув мальчику медяк.

– Спасибо, кир Анвер, – сказал он. – Ты щедрый. Ты лучше осторожнее по ночам, а то, болтают, на улице видели кийина.

– Кого?

– Страшного коня, который

выходит из моря и одним укусом отправляет в бездну лейпона. Кийин, ты не знаешь? Он покрыт чешуёй и живёт две тысячи лет.

– Нет, я не знал.

– Говорят, он кусает только тех, кто нарушает заветы добра и совести. Я как услышал, пошёл и два раза руки помыл. Надеюсь, теперь я его не встречу. Спасибо за медяк!

– Тебе спасибо, Сэмилл. Вы с братом молодцы, – сказала Аяна, вороша его вихры и с лёгким замиранием сердца вспоминая Ансе.

Она пересекла улицу, разглядывая фасады домов, подсвеченные закатом, на фоне неба, поражаясь разнообразию окон и слуховых окошек, балкончиков, карнизов, витрин, навесов и крылечек, сравнивая про себя этот ряд домов с рядом корешков книг на полке Конды, разного размера, цвета, формы, а главное, содержания.

Арка приветливо приоткрыла ей тёмный проход. Аяна прошла в него, ведя пальцами по камням стены и заглядывая в окошки кухни, где горел очаг, и доставая шуршащий свёрток из промасленной бумаги с кусочками подозрительной птицы для Ишке. Она растеребила бечёвку, шагнула во двор и наткнулась на руку Кидемты.

Аяна подняла глаза, пытаясь понять, почему ей перегораживают проход, и замерла, стиснув зубы, сморщившись в попытках сдержать внезапно подступающие слёзы, подалась вперёд и сразу отступила на шаг, в тень арки, тихо, тихо, осторожно.

Иллира сидела на стуле, откинувшись на его спинку, Кимат перекладывал гальку из небольшой деревянной миски на булыжники двора, сидя на доске у её ног, а напротив, прямо на камнях, сидел, скрестив ноги, Конда, и глядел на сына с таким лицом, что у Аяны всё перевернулось в груди. Он помогал Кимату укладывать камешки один на другой, осторожно пододвигая пальцами те, что могли, шатаясь, разрушить стопку, и тот заворожённо следил за ним и восторженно вскрикивал, когда стопка всё же разрушалась.

Аяна попятилась обратно в арку и прислонилась спиной к стене, восстанавливая сбившееся дыхание, вытирая рукавом слёзы, и перед глазами стояло одно бесконечно повторяющееся движение двух смуглых рук, случайно, – а может быть, и не совсем, – касающихся друг друга над столбиком из камешков: одной большой, гибкой, с длинными подвижными пальцами, и второй, чуть посветлее, совсем маленькой.

Она отдышалась и шагнула вперёд, кладя ладонь на плечо Кидемты, потом тихо опустила свёрток через перила на площадку перед окном и обошла лесенку, присаживаясь прямо на камни, рядом с пирамидкой, и встречая два взгляда тёмных глаз.

– Мама! – закричал Кимат, вставая с доски и подбегая к ней. – Мама! Камешки!

Она поцеловала сына в висок и перевела глаза на Конду, и ей показалось, что он готов заплакать. Он, не поднимая глаз, легко поднялся на ноги, мягко прошёл по двору и исчез в сумраке арки, по дороге скользнув пальцами по ладони, которую Аяна подняла ему навстречу.

Аяна зажмурилась, обнимая Кимата, но он недовольно отстранился, возвращаясь к игре. Она вздохнула, собираясь встать, и перевела глаза на Иллиру.