Ключ от рая
Шрифт:
Да, стремительна туркменская конница, в том он успел убедиться, и не так уж далека столица: он отметил это, когда еще только сажали его сюда на ханство. Но как оседлать, чем приручить хотя бы на время эту дикую, выпущенную на волю силу?! Нет, настала пора наконец прервать их общее с Багтыяром молчанье…
8
Туркмены, казалось порой, были даже стремительней своих вестей и слухов, переносимых через пустыни и горы не устами, сдается, а самим ветром… Лет шесть-семь назад Рахими-хан, озабоченный расселением по своему ханству стекавшихся к нему со всех сторон дехкан, через Багтыяр-бега договорился с соседом Эсен-ханом о покупке воды. Именно о покупке
Рахими-хан не пожалел бы и тысячи овец за то, чтобы соседский аул весь перешел в его владения, если бы не жесткий неписаный закон, запрещавший это: люди для пустыни то же самое, что и вода. От них жизнь в этих бескрайних, перемежаемых камнем песках, от них смысл животворящей воды и земли, бездонного ночного неба, человеческое одиночество дальних синих гор, воющая тоска самума… От них же и дани с налогами, мощь государства, благополучье и сила разумного правителя. Но не Эсен-хану было понять это.
В одну из осенних, после сбора урожая, ночей два довольно больших отряда преданных, равнодушных к чужим бедам нукеров во главе со своими ханами с глухим топотом копыт примчались к Камню Аллаха, чтобы перехватить речной рукав и, в случае нужды, вооруженной рукой усмирить недовольных. Но, несмотря на то что сделку совершали в строгой тайне, смутный слух о ней какими-то неведомыми путями проник в степь, попал молве на уста. Еще не рассвело как следует, еще и нукеры не принялись за работу, как на окрестных возвышенностях замаячили первые конники— всеведущи и скоры на ногу туркмены… Вскоре уже собралась огромная толпа конных и пеших, вооруженных чем попало людей, а из ближних аулов все прибывало и прибывало. Испуганные, растерявшиеся, разгневанные, они стекались со всех сторон, и поначалу не понять было, для чего: то ли умолять бессердечных, то ли защищать свою воду, свое право жить до последнего…
Перекрытие воды означало одно — гибель аула… С незапамятных времен трудились здесь поколения земледельцев, расчищая от камня и обрабатывая свои крохотные перед лицом пустыни поля и сады, каждый пригодный под посевы клочок земли, с великим терпением выдалбливая в каменистом грунте предгорий арыки, подстраивая жилища. Воды на каждого живущего здесь было в обрез, и даже рожали тут с оглядкой на нее, на воду. И вот теперь не оставалось ничего другого, как покидать обжитую, давно ставшую родной землю, несколько родников не спасли бы и четверти жителей аула, — но куда? Все хоть немного пригодные для жизни места с водой давно заняты-перезаняты и неспособны продержать ни одного лишнего рта, ни одного поля. И люди, и все живые существа пустыни давно приладились, как могли, приспособились к каждой струйке, к каждой капле воды, так скупо отпущенной здесь природой, и поэтому мытарства целого аула означали не только переселенческие мучения и неустройства для самих жителей, но и лишения тех, кто так или иначе будет вынужден поделиться с ними водой, людей и существ, вроде бы вовсе не причастных к происходящему, к судьбе изгнанных… Да, ни одно живое не лишнее в этом мире — но хватает ли на всех камней справедливости у аллаха?..
Толпа на косогоре все росла, угрюмый протяжный гул доносился оттуда, отдельные выкрики и женский плач; несколько всадников, — очевидно,
В который раз подскакал Эсен-хан. Вытирая рукавом жирное, все отчего-то в обильном поту лицо, оглянулся на косогор:
— Что будем делать, почтенный?!
Рахими-хан с едва скрываемым презрением наблюдал за ним, потом обернулся к Багтыяр-бегу:
— Сколько, говоришь, всего сабель у нас?
— Не больше сотни, о хан.
— Нет-нет! — почти испуганно заговорил Эсен-хан, опять оглядываясь на дальнюю толпу. — Дойдет до шаха… нет, надо по-другому. Я поеду к ним. Они не посмеют, голодранцы!..
— Пошли нукера и вели им приблизиться. Мы должны видеть их намерения. К тому же тут, внизу, будут они не так опасны. Но откуда, я спрашиваю, им стало все известно? От кого пошел слух?!
— Не знаю. Я всем' повелел молчать, я…
— «Всем»?! Тогда понятно, где болтал язык и слушало ухо…
— А почему бы не у вас, почтенный?! — ощерился Эсен-хан. — Уши есть везде, а слухи летят быстрее ветра, им даже горы не преграда…
— Об этом знал лишь я и мой советник. А мои джигиты оказались здесь самыми последними из всех, услышавших о том… Но не мне, а тебе говорить со своими подданными. Говори, мне некогда ждать.
— Позвать сюда этих бездельников!..
«Бездельников…» — думал Рахими-хан, глядя на него. — Ты и дня не работал в своей жизни так, как они работают каждый день. И это хан, властитель земель, душ и судеб?! Жадная, глупая, трусливая собака…»
Толпа не сразу, с остановками перетекла вниз, затопила долину, не дойдя десятка шагов до выстроившихся в линию нукеров. Эсен-хан на пляшущем, злобно косившемся жеребце метался в сопровождении телохранителей перед нею и то уговаривал, то хрипло кричал что-то, грозя богатой ханской плетью, указывая ею в сторону аула. Но это, видно было, никак не успокаивало людей; наоборот, чем дальше, тем угрюмее становились лица, злобнее взгляды, смелее выкрики… Надо было либо обнажать сабли, либо отступить. Презренье и гнев овладели Рахими-ханом. Он уже собрался было пришпорить своего коня и сам выехать к этой черни, но разгоряченная, непримиримо сверкавшая глазами толпа вдруг сама стала смолкать, оборачиваясь и будто кого ища; и вот смолкла и раздалась, словно пропуская кого-то, хотя пропускать (и Рахими-хан отчетливо видел это) было вроде бы некого… Гасли взгляды толпы, опускались руки, только что хватавшиеся за оружие, затихли позади нее крикливые женщины— лишь по образовавшемуся проходу трусил на неприглядной коняжке какой-то старик, не успевший, видимо, освободить кому-то дорогу…
— Что еще там? — недовольно бросил Рахими-хан, не ожидая ничего хорошего и от этого внезапного, странного смирения толпы: по своему немалому опыту он знал, что после таких вот передышек упрямство и ярость людей возобновляются порой с утроенной силой.
— Сам не пойму… — Багтыяр-бег беспокойно вглядывался в толпу, ища причину. — Кто-то к ним, кажется, прибыл… Старик!
— Старик?
— Да-да, старый мукамчи… Это он, Годжук Мер-ген!
— Как, на той паршивой кляче?!
— Другой у него нет… Боюсь, хан, что отару нам придется гнать назад.
— Я слышал о нем… но чтобы нам, двум ханам, пятить своих коней перед этим старым хрычом с дутаром?! Ты забываешься, бег! Ты прибавляешь ему то, что отнимаешь у нас…
— О нет, хан. Поверь, это серьезно.
— Так уж серьезно? Если он начнет сейчас петь то же, что его сородичи, я прикажу нукерам посадить его задом наперед на эту клячу и отправить куда-нибудь к святым местам, подальше в пустыню… Или дать плетей!
Советник внимательно глянул на него и, помолчав, произнес:
— Это война.