Ключ от рая

Таган Атаджан

— Не плачь, женщина, судьбу этим не умилостивишь…

— Я плачу не о том… не для того, — тихо наконец выдавила из себя Айпарча. — Но три года назад вы обнадежили меня… Вы тогда не говорили о туршеке, енеге [114] …

— Три года назад?

— Да. Муж привозил вас ко мне.

— Я никогда не лгу страдающим, женщина, ибо ложь только увеличивает страдания. И твое чрево было таким всегда, уж поверь мне. Не могло же оно столь сузиться и засохнуть за каких-то три года. Но постой… Как, ты жена Годжука Мергена?!

114

Енеге — вежливое обращение к старшей по возрасту женщине.

— Да,

енеге.

— Вай, какое несчастье… — Голос женщины дрогнул, глаза потеплели, и она с непривычным, видно, для нее сожалением качнула головой. И положила руку на плечо Айпарчи, — Я только потом узнала, кто возил меня в тот аул, и слышала о Салланчак-мукаме… Он от сердца, этот мукам. И я давно хотела услышать, как поет его сам Годжук Мерген: говорят, совсем не так, как слышанные мной его подражатели… Он тоже врачеватель, твой муж.

Она замолчала надолго и потом сказала:

— Ты прости меня. И своего мужа тоже. Он, видно, хотел как лучше…

Айпарча встала, безмолвно поклонилась и вышла. Большего ей не мог сказать никто, 11

11

Женщины возвращались домой молча. На первые расспросы подруги Айпарча сказала только одно: знахарка не обещает, что будут дети… Еще никогда Гюльджемал не видела ее такой подавленной, и поэтому даже у нее не хватило смелости узнать что-нибудь еще.

Так дошли они до первых полей аула, свернули на узкую в живом заборе красноватой колючки тропинку и перешли арык с еле слышно журчащей по дну мизерной водой. Гюльджемал наконец нарушила их молчанье:

— Давай-ка присядем, подруга, передохнем. Не тужи, у тебя есть большое дитя — муж твой…

И тут Айпарча, как ни крепилась, упала ей головой на плечо и зарыдала…

Они долго сидели на бережку арыка. Айпарча рассказала ей все, с самого начала, и теперь, опустошенная, с потухшим взглядом, не могла ни слышать, казалось, ни видеть ничего, кроме этого светлого бормотания воды…

— Да, это он… — горько, с какой-то тоской сказала Гюльджемал, ее глаза бесцельно шарили теперь по верхушкам дальних деревьев, где был аул, — Он любит тебя. А я… Не буду, не могу я уже здесь жить! Сил моих не хватает!..

— Ну что ты, Гюльджемал… — Айпарча будто очнулась, стала гладить ее руку. — У тебя есть сын, ты молодая и красивая, как пери… да, как райская дева, когда улыбаешься. Джигиты заглядываются на тебя, не говоря уж о вдовцах. Ты еще найдешь свое счастье, и дети будут у тебя…

— Ты все о своем — «дети»… Когда у Кер-оглы, героя-предка нашего, спросили, что ему хочется больше иметь, коня или наследника, он что пожелал?!

— Коня… Но то ведь мужчина.

— Мужчины больше нашего хотят наследника. Нам нужны дети, а им — наследники… Но аллах дал Годжу-ку больше, чем коня, — он дал ему волшебный дутар! А тебе дал его любовь. А ты все никак не научишься гордиться своим мужем, этими дарами небесными. Только и твердишь свое бабье — «дети, дети»… Если уж на то пошло, то и Кер-оглы не объявил талак [115] своей Агаю-нус-пери, хоть та не рожала ему, а усыновил Овеза, сына Булдура-мясника… что, разве не помнишь?

115

Талак — слово мужа, означающее развод, если оно им повторено трижды.

— Помню, — еле слышно произнесла Айпарча.

Ее поразила и горячность подруги, и эти слова, их горечь и уже ничем не скрываемая зависть: «А она ведь, бедняга, страстно завидует мне, как я раньше не замечала… И завидовать есть чему, она права. Мы не имеем детей, но кто помешает нам быть всегда над колыбелью? Мы будем встречать детей… я научусь, я все выведаю у этой старухи, принявшей на руки не одно поколенье, облегчившей столько материнских мук. Годжук будет доволен мной, я постараюсь… Но как хочется вырастить свой, родной росточек, — о аллах!..»

И тут мысль — почти безумная, запретная — мелькнула у нее… Мысль, как она потом поняла, неисполнимая, невозможная ни для подруги верной ее, ни для мужа,

ни тем более для нее самой. Но так горько было ей, в такой растерянности и тревоге металась душа ее, что тогда она показалась Айпарче самой простой и нужной им всем… И вдруг с силой сжала руку Гюльджемал и лихорадочно, бессвязно заговорила, торопясь и путаясь в словах:

— Гюльджемал, родная моя… ты ведь мне подруга, да?! Ты согласишься, я знаю… ты должна согласиться! Ты ведь подаришь нам… подаришь нам с Годжуком маленького? Я согласна, будь гуни [116] , будь вместе с нами… но подари! Ты права, я баба, я совсем истосковалась, но ты ведь не откажешь мне? Ты только согласись!..

116

Гуни — младшая жена.

Гюльджемал, широко раскрыв глаза, смотрела на нее; а потом выдернула руку, резко встала и, глядя уже с ненавистью, попыталась сказать что-то, но не смогла… И быстро пошла, почти побежала к аулу.

«Что ж я наделала!.. Что наговорила ей… как будто с ума сошла. Что-то совсем я запуталась, ничего не могу понять. Я ведь оскорбила ее, жестоко обидела. Да-да, оскорбила… будто кость собаке бросила, а разве я не видела, как почитает она Годжука… Почитает? Нет, безумная женщина, нет, здесь не одно только почтение… Но что ж мне теперь делать? Надо попросить у нее прощения, она поймет и простит, я знаю. Какая же я все-таки баба…»

Растерянная, обессиленная всем свалившимся на нее в этот день, она пришла домой, попыталась было заняться, отвлечься мелкой домашней работой, которая никогда не кончается, но все валилось из рук. Она предложила Гюльджемал быть младшей женой, гуни… да разве бы вынесло это твое сердце?! Поистине небеса отняли у тебя разум и вынули душу, если ты сама предложила поделить свою любовь — Годжука поделить… Поделить глаза его, чуть усталые и добрые, руки ласковые, горячие губы, шепчущие то, о чем знаете только вы вдвоем… о безумная! Да и какая женщина не клянет в душе это узаконенное шариатом, выдуманное жеребцами многоженство?! Тяжело оно женщине, как тяжело! Ты ведь помнишь нехитрый и откровенный рассказ своей бабушки о том, как женился второй раз ее муж, твой дед? Помнишь свое горячее девичье сочувствие бабушке и почти ненависть к деду за эту его жестокость?! «Когда совершали их «ника», — спокойно, не пряча глаза, рассказывала бабушка, — я бродила вокруг кибитки в таком страшном душевном расстройстве, что даже не почувствовала, как упустила мочу…»

Ты ляжешь сейчас, отдохнешь, сказала она себе, а потом пойдешь к Гюльджемал и попросишь у нее прощения. Попроси, чтобы постаралась она забыть эти твои слова, будто их и не было между вами. И заживете по-старому, ибо что вам делить?..

Усталая, она уснула сразу, но тревога и во сне не покидала, не отпускала ее. То ей снилось, что все спорит она о чем-то с женщиной-тебибом, то будто бы пытается перегородить своим телом, задержать и в арыке, и в теле своем его светлую и прохладную животворящую воду, но это ей никак не удается, вода проворна, текуча и неуловима, журчит и журчит… Но вот ей снится Год-жук в белой папахе и в том самом красном свадебном халате, что был на нем десять лет назад. Он стоит об руку с белолицей дородной женщиной, но это не Гюльджемал, нет, и над ними совершают обряд «ника». Айпарче все равно, кто стоит сейчас рядом с Годжуком, — главное, она нашла наконец-то ему счастье, теперь у него будет все, о чем он мечтал. Айпарча довольна, но отчего-то сильно, под самым горлом бьется у нее сердце и так перехватывает дыханье, что даже больно и жарко в голове. А собравшиеся люди что-то кричат, хлопают в ладони — уж не смеются ли они над женщиной, в дом которой привели гуни?! — и средь всеобщего гама и разноголосицы доносится до Айпарчи: «Лейте воду в туйнук! Снимайте кошму, камыш сбросьте!..» Зачем лить воду в туйнук, недоумевает она, зачем снимать кошму, сбрасывать камыш? Они что, хотят опозорить Годжука, его молодую жену?! Что плохого сделали они людям?.. «Айпарча… куда подевалась Айпарча?!» — кричат со всех сторон, и она опять удивляется: да вот же я, никуда не подевалась…