Ключ в двери
Шрифт:
– Знаешь, дорогой мой котик… я ведь едва ли нуждаюсь… в твоем руководстве… при выборе себе подруг… вот, лет через сорок, да, когда я стану писаться в памперсы… тогда, конечно же, ты сможешь и должна… контролировать мои сомнительные контакты… чтоб не остаться без наследства…
Галка покраснела.
– Я не хотела ничего сказать… прости… но она действительно странная… вот согласись…
– Так с самого начала и надо было… формулировать… «мне кажется, что Карина несколько странновата»… тогда бы я тебе и слова не сказал… (Помаленьку беру себя в руки) да и вообще – какое тебе дело, чем именно протирает она свои пожитки?.. она же не претендует при этом на твой
Вместо ответа Галка лезет ко мне обниматься.
– Ну прости, прости, папка… я не хотела тебя обидеть… если тебе она нравится – ну и здорово… лишь бы тебе было… хорошо…
Потом она уходит, а я остаюсь в изрядном недоумении – однако вовсе не Каринины повадки тому причина. И даже не отношения с дочерью. Мне ведь и впрямь не понятно, что именно связывает меня с этой чужой, не слишком счастливой женщиной – почему она приходит ко мне, а я жду всякий раз ее прихода? Почему мне одиноко без нее, хотя и с ней одиноко тоже – не более и не менее, но как-то иначе, что ли, другим, не наскучившим сортом. Или жизнь – это и есть простое чередование разноцветных одиночеств, сходящее на нет лишь в финальном одиночестве могилы?
За протиранием содержимого сумочки сам я застал Карину несколько дней спустя: все было так, как и описывала моя ябеда. Запах спирта будто в медкабинете, разложенные на кровати вещицы – и полное погружение в это рутинное, медленное, бессмысленное занятие. Казалось, ничто не способно отвлечь ее: ни вскипевший чайник, ни падение метеорита по соседству.
Некоторое время я просто стоял и смотрел, затем все же решился нарушить питаемую алкогольным фимиамом идиллию.
– Скажи… а вот зачем ты все это?..
Карина молча закрыла сумочку, не спеша обернулась ко мне и, словно бы смерив взглядом, произнесла:
– Так надо… делаю, значит, так надо…
В голосе ее проступили нотки какой-то защитной назидательности. И даже легкий вызов, если хорошенько вслушаться.
– Так надо, вот и все.
– Но зачем же?.. Я ведь не думаю спорить, мне просто охота понять… но, конечно, если ты против…
Карина усмехнулась:
– Зачем вообще протирают вещи, а?.. Чтобы чистыми были, наверное… Чего тут непонятного?
– Но ведь… в сумке и так чисто… разве нет?..
В ответ она несколько раз кивнула с театральной нарочитостью – точь-в-точь настольный китайский болванчик.
– Конечно, чисто!.. А угадай, почему?.. А потому, что я протираю там все раз в неделю… регулярно… а иначе… было бы как везде… как везде в твоем доме – где уже впору ручки дверные дезинфицировать… всюду грязь…
Кажется, она вошла в раж – и я уже знал, что надолго в этом ее не хватит. Длительный скандал – штука серьезная, требующая затрат, и девушке со столь коротким дыханием он просто не по плечу.
– ОК. Ты считаешь, что у меня грязно?.. что же ты никогда не пытаешься… здесь прибрать… к примеру… изменить что-то…
– Я не пытаюсь… да… но я и не должна этого делать… с чего бы… пусть твоя Зарима все тут чистит, ты ей деньги платишь…
– Так она и чистит… меня это вполне устраивает....
– А меня нет!.. Для меня все это – грязь!.. Пойми!.. Это – твой дом, а не мой, и не мне тут устанавливать порядки…
– Но ты ведь даже никогда… не говорила мне… что тебе…
– А смысл?.. какой смысл говорить тебе что-то?.. при существующем положении вещей… ты все равно не слышишь… ведь это твой дом… а не мой… у меня дома нет… и не было никогда… вот мой дом!
Она взяла с кровати сумочку и, держа обеими руками, протянула в мою сторону.
– Вот мой дом, другого нет! Смотри!
Щелкнув
Я лишь пожал плечами.
– Ну ладно, как знаешь… Кстати, существуют специальные чистящие салфетки вообще-то… недорогие… с приятным запахом… они тоже дезинфицируют, не хуже, чем спирт…
И, не дождавшись ответа, вышел из комнаты.
Вечер и весь следующий день Карина усердно виляла хвостом – как видно, стараясь загладить эту вспышку – даже пыль протерла во всех комнатах по собственному почину: облачилась в линялое трико, нашла где-то пластиковое ведерко, банку чистящего средства, (не только наличие, но и само существование которого оказалось для меня сюрпризом) и, изодрав на тряпки отслужившую свой век простыню, часа полтора сновала по квартире с обреченным лицом. Но пыль вытерла на славу. И даже дверные ручки из фальшивой бронзы отдраила до присущего им изначально глуховатого блеска.
Под откос все покатилось, наверное, к концу января. Как это и бывает обычно в ситуациях подобного рода, осознание происходящего возникло будто бы само собой, без внешнего толчка, но, однако, с ощутимым запаздыванием – когда точка невозврата уже маячила позади, в недосягаемой дымке. Говорю об этом без тени стеснения – поскольку убежден, что сходным образом такое случается у всех. Или почти у всех.
Ну как подобное описать? Наверное, в виде неких песочных часов – гладкой спайки герметичных стеклянных рюмок, в которых пересыпается – из одной в другую, сквозь узкое горлышко коммуникации – бессчетный песок повседневных разговоров.
Достаточно вообразить, что в одной из рюмок нечто стоящее: новая информация, слова поддержки, какие-то трогательные душевные движения, сладко сжимающие сердце. Тогда как во второй – лишь мусор агрессивных эмоций: взаимные упреки, кружево жалоб на жизнь, повторяющихся и поблекших. То, что хочется вычеркнуть поскорее из воображаемого дневника.
Как говорил один прораб на земляных работах: суть дела – не в объемах, а в их соотношении. Когда второе – лишь приправа к первому, ты вполне способен с этим мириться. Когда же все наоборот – проблески сочувствия и живого интереса проступают во времени словно нечаянная радость – неизбежен этот момент печального удивления. «Как же так! Ведь еще совсем недавно все было иначе!..» Да, было иначе, это правда, но песок знай себе сыпался из рюмки А в рюмку Б… Сыпался и менял тем самым соотношение… Исподволь и неуклонно. Медленно и деловито…
Потом ты ловишь себя на желании сократить общение, как только можно. Становится стыдно – но лишь в самый первый момент, поскольку тут же на смену стыду приходит жалость – жалость к себе, разумеется, к кому же еще?
Все же, ты продолжаешь на что-то надеяться – при том, что песок все сыплется и сыплется, не переставая. «Но как же так! – говоришь ты себе, – ведь было же хорошо, а значит все вполне возможно по новой… стоит лишь набраться терпения, дожидаясь!» Однако это – самообман, и сохранивший трезвость край твоего ума знает в полной мере, что это – самообман и, не надеясь превозмочь общемозговую истерику, лишь молчит безропотно, выжидая. Черед его придет потом, несколько позже, когда обессиленное ложной надеждой сознание окончательно срастется со случившимся, осядет, словно остывший омлет, и, смирившись, породит уже новый спрос: сперва на доводы покоя, а вслед за этим – мало-помалу – даже и на новое какое-нибудь дерзновение, способное, чем черт ни шутит, заполнить эту сосущую пустоту. Или хотя бы ее заглушить.