Ключи счастья. Том 1
Шрифт:
— Маня… ты плачешь? — шепчет Штейнбах.
— О, молчи!.. Я счастлива…
Дни бегут, жизнь — сказка. Они уже неделю здесь. Устроились в предместье, в крохотной квартире. Прислуги нет. Агата готовит сама. Но у них есть садик, терраса. Есть скамья под деревом. Можно ночью, накинув платок на плечи, выходить на террасу и часами глядеть в небо. На стене, в комнате Мани, висит превосходная гравюра Венеры Милосской.
«Теперь я богачка, — смеется Маня. — У меня вилла, парк, балкон, луна, книги, Нина. И эта
Утро. Маня сидит на террасе, в блузе и пальто. Голова покрыта шелковым платочком. На коленях книга, но она не читает. Нина только что заснула, и Агата побежала за провизией. Агата любит эти часы, шум рынка, запах овощей, утреннюю свежесть. Маня наслаждается тишиной и одиночеством.
— Автомобиль едет, madame, — говорит лысая старуха, хозяйка, выходя за ворота садика и вглядываясь в даль шоссе.
Екнуло сердце в предчувствии радости.
Вот и Марк. Она его ждала. И только сейчас поняла это. Сердце дрожит в груди.
— Едем кататься? Ты за мною?
— Да, да. Ты готова?
— Я оденусь быстро. Подождем только Агату! Она скоро вернется. Посиди.
Он садится на старые ступеньки и закуривает.
Почему нынче в ее глазах он увидел тень прежнего? Почему дрогнули ее пальцы, коснувшиеся его руки?
«Я безумец, — думает он с горькой усмешкой. — Она теперь вся в искусстве и в прошлом. Она грезит о Версале. На что ей моя любовь?..»
Они мчатся по шоссе, оставляя в стороне вокзал Сен-Лазар и железнодорожную линию.
Закрывая глаза от наслаждения, Маня подставляет лицо ветру. Серая вуаль бьет ее по плечам.
Вот и Версаль. Площадь. Ратуша. Гостиница. Вокзал. Теперь это захудалый провинциальный городок, где живут тихо, торгуют тихо, вечером играют в зале гостиницы на биллиарде, рано ложатся спать, а утром все читают газету, от доски до доски. Здесь все ярые политики. В Париж ездят редко. И долго потом говорят об этой поездке.
Они идут пешком по длинной аллее.
Впереди решетка Версальского парка. Темная, чугунная, с золочеными гербами Бурбонов.
— Марк… я вспомнила… в Липовке я видела решетку, похожую на эту. И дядюшка сказал: «Подражание Версалю».
— Когда это было, Маня?
— Я тебя еще не знала. Это было за год До встречи с тобой. В то лето, когда Ян… Нет! Не надо вспоминать.
Через широкий вестибюль, где сейчас торгуют портретами и картинами, они подымаются по лестнице.
Какое счастье! Они одни. Горло сжимается. Слезы жгут глаза. Прошлое, сколько в тебе обаяния! Она в детстве грезила об этом дворце. А теперь эхо звучит от стука ее каблуков в безмолвных и печальных царственных залах. Неужели здесь они жили, дышали, двигались, любили и умирали, эти гордые полубоги, перед которыми преклонялся мир?
День умирает. Тихонько спускаются сумерки. Парк дремлет. Они сидят в беседке. Белка прыгнула над их головой.
Маня смотрит на нее. Тишина так глубока, сами они недвижны, что белка без страха качается
Вдруг она видит жест Мани. Свистнув, она мчится вверх и исчезает из глаз.
Мраморная скамья позеленела от старости. Маня ищет, быть может, есть надписи? Какое-нибудь имя?
— Маня, — шепотом спрашивает Штейнбах. — Можно с тобой говорить?
Он сбоку видит ее профиль. Ее ресницы слегка вздрагивают. Но губы усмехаются.
— О чем хочешь, Марк…
— И тебе… не будет больно?
— На мне крепкая броня теперь. И нелегко меня ранить.
— Я разве хочу причинить тебе боль?
— Говори… И, пожалуйста, без недомолвок. Без сожаления. Как с равной.
— Маня…
— Не лги! Разве ты не считал меня еще вчера ребенком, которого надо щадить? Вести на помочах? Не предлагал ли ты мне искать вместе мою дорогу?
Он опускает голову.
Она берет его руку. И прижимает ее к своей груди.
— Не считай меня неблагодарной! Слышишь, как бьется мое сердце? Оно твое Марк, до последнего биения! До последней капли крови.
Он делает движение. Рука ее опускается.
— Но это дружба, — говорит она. И в голосе ее холодок.
— Я разве ждал другого? — глухо спрашивает он.
Рука его делает слабую попытку освободиться.
— Я твердо знаю одно: это твоя любовь спасла меня уже раз, давно. И когда я брела во мраке, ты распахнул передо мною дверь. Я страстно желаю одного: чтоб настала минута… какая-нибудь опасность для тебя… И чтоб я приняла на свои плечи удар, который грозит тебе.
— Зачем? — чуть слышно срывается у него. Она удивленно вскидывает ресницы.
— Чтоб расквитаться с тобой за все, что ты для меня сделал.
Он вырывает у нее свою руку. Лицо его искажено. Он встает и отворачивается. Зачем ей видеть его страдания? Разве она поймет их теперь?
— Марк… Что я сказала?..
— Молчи… О, замолчи!..
Он ходит взад и вперед. И трость его бьет по мшистым дуплам столетних деревьев.
Расквитаться. Ее благодарность! Он был счастливее, когда она топтала его ногами и оскорбляла, называя «жидом». Она любила. Она была жестока. Да. Но зато как горячи были ее поцелуи, когда она возвращалась к нему! Она любила… И ему хочется крикнуть ей: «Топчи опять мою душу! Ты не думала раньше о благодарности. Ты рабства требовала от меня… Но ты платила по-царски. И я был счастлив».
Она молчит, растерявшись. Как чужд ей сейчас строй его мыслей, его настроение.
Сумерки падают.
— Марк, ты забыл свои вопросы.
— Я хочу говорить о Нелидове! — резко и быстро отвечает он.
И садится рядом.
Она выпрямляется, разглаживает складки своей юбки.
— О нем, Маня, ты можешь говорить?
— Почему бы нет, Марк? Он для меня умер.
— Когда? — быстро срывается у Штейнбаха.
Поймав себя на этом, он закусывает губы и прижимается щекой к холодной ручке трости. Он не хочет смотреть в ее лицо. В это чужое, новое для него лицо. Он хочет только слышать ее голос.