Ключи счастья. Том 1
Шрифт:
Hоябрь
Простите, дядюшка. Я долго не писала вам. Я даже курсы забросила. Скажите Лике, чтобы не сердилась. Я не берусь сейчас исполнить ее поручения. Я все еще чувствую прикосновение ледяных пальцев к моей душе. И в ней умирает что-то. Может бить, ценное. А может, и отжившее. Сейчас не могу судить. Вне этих вопросов — любви и смерти — все кажется мне ничтожным.
Милый дядюшка, сказать вам, о чем я думаю?
Это било ночью, когда смерть стояла рядом… И мне почему-то кажется, что Маня тоже почувствовала ее около. И, объятая тоской и ужасом, она позвала того, кто любил ее так беззаветно. Как будто любовь его могла вырвать ее из вечного Мрака, куда она уже погружалась.
Как часто ночью я просыпаюсь от этого
И если теперь вы мне скажете, что, умирая из-за Нелидова, она любила одного Нелидова, я не поверю вам.
Пусть это чудовищно! Пусть это неслыханно! Но она любила их обоих. И я не знаю, кого сильней. Это загадка, дядюшка. Глубокая психологическая загадка, к которой пока еще нет ключа.
И, пережив эту ночь, услыхав этот голос ее из страшной бездни, из могилы моливший о жизни и счастье (со Штейнбахом — теперь для меня это несомненно), я утратила все мои ценности. Это била гибель богов. Рухнули подмостки, с которых я гордо глядела в мир, И я лежу на земле с обломанными крыльями. Дядюшка!.. Милый дядюшка! Нет прежней, счастливой, ясной Сони! Я потеряла себя…
Но я найду истину. Я должна ее найти!
Мане разрешено видеть близких. Но она все молчит. И глядит далекими глазами. Как будто за пределы земного.
— Что это значит? — спросила я Штейнбаха. И он сказал мне:
— Не бойтесь молчания! Оно глубоко и священно. Нет прежней Мани. А новая растет и зреет в этой тишине. И мы еще услышим о ней… Мыо ней еще услышим…
Она оживляется только при виде Штейнбаха.
Он, как мать, ходит за нею, дает лекарство, кормит ее из своих рук. Она при всех сказала ему один раз, вечером: «Не уходи!..» Она санкционировала этим признанием свою любовь в глазах окружающих. Они не понимают. Но они преклоняются. Брат не мог бы любить сестру чище и самоотверженнее. Я ему сказала:
— Вы знаете, что вас многие считали отцом ее ребенка?
— Пусть! — ответил он со скорбной улыбкой, этой усмешкой, которую я так люблю в его лице. — Я не интересуюсь пересудами. Но вашим мнением дорожу. Я не мог быть отцом этого ребенка. И Маня, несмотря на всю ее невинность и неопытность, поняла это хорошо.
Что это значит, дядюшка?
Вчера… да, это было вчера, — она позвала меня в первый раз.
Мы были в комнате вдвоем.
— Стань на колени!.. И положи голову сюда, у моего сердца, — сказала она каким-то странным голосом. — Теперь молчи и слушай…
«Слышишь?..» — спросила она шепотом через мгновение.
Я задрожала. Я явственно услышала, как крохотный молоточек выстукивал удары новой жизни. Это били звуки нежные и легкие, как греза. Но в них крылась великая тайна жизни. Великая тайна любви.
Я взглянула в ее лицо. О, какие глаза! Новая Маня глядела на меня и улыбалась. Так слабо, так невинно…
Дядюшка, она уже любит свое дитя. Кто смеет бросить в нее камнем?
Но я хотела бы знать, что для нее теперь Нелидов? Можно ли разлюбить человека, с которым слился хотя б на одно мгновение душой и телом?
Кто мне ответит на эти вопросы? Они меня сводят с ума!
Фрау Кеслер очарована Штейнбахом. Петр Сергеевич чувствует к нему глубокий интерес. По целым вечерам они говорят. Больше всего о наследственности.
Писала я вам или нет, что Маню посылают на юг?
1 декабря
Это решено. Они на днях уезжают в Италию. Фрау Кеслер, Маня и Штейнбах. Фрау Кеслер передает свой интернат и хочет остаться с Маней до ее полного выздоровления.
Ее расходы и вознаграждение берет на себя Штейнбах. Маня едет на деньги брата. И Петр Сергеевич точно помолодел сам. Он верит, что Италия и мир искусства вернут Мане ее жажду жизни, ее былую радость.
Маня встала. Боже! Как она изменилась! Одни глаза остались прежние. Вы заплакали бы, увидав ее…
А любовь Марка неизменна…
Они сидят вдвоем у камина, Штейнбах и Соня.
Это последний вечер перед его отъездом. В доме глубокая тишина. Шторы спущены. Перед Штейнбахом — на столике — папка с бумагами и письмами. Он проглядывает их. Многое рвет. Многое камине.
Соня с благоговейной любовью следит за его движениями.
—
— О, да… Разве вы в этом сомневались?
— А ревность? Ведь это дитя Нелидова.
— Это прежде всего ее дитя. Это ее радость. Ее спасение. Первая веха в ее новой жизни, на новом Пути. Как могу я не любить его? Если бы я мог Усыновить этого ребенка, я считал бы себя счастливейшим человеком в мире.
— А ревность? — настойчиво повторяет Соня.
— Это атавизм. Это старое чувство, которому не будет места в новой жизни, что мы начнем с нею. Ветхого человека трудно побороть в себе, Софья Васильевна. Но это такой же долг перед собой, Как уважение к себе, например. Это conditio sine qua non. [68] Кто не может победить себя в этом, тот не должен идти по новым тропам.
68
Необходимое условие (лат.).
Они долго молчат. Шелестят письма. Как их много!
— Марк Александрович… У меня к вам просьба…
— Весь к вашим услугам, дорогая Софья Васильевна!
— Нет, не так! Не надо услуг, не надо официальности. Мне… трудно говорить… Но я все-таки скажу. Во-первых… зовите меня Соней. А мне позвольте звать вас Марком.
Он бросает письма, берет ее руку и целует. Она долго молчит. Она слишком взволнована.
— Потом… вы должны мне писать. Не меньше раза в неделю. И все… Понимаете? Все!.. Как пишут сестре!.. Да?
— Да, Соня.
Сердце ее стучит. Какой чудный, нежный голос!
— Вот… Это главное… А потом… нет, ради Бога, не смотрите на меня, Марк Алекс…
— Просто — Марк…
— Ну да… Марк… Не смотрите… А то я никогда не решусь высказать мою третью просьбу.
— Я не гляжу, Соня. Но я слушаю.
— Что это за письма, которые вы отложили туда? Важные?
— Очень. Я получил их только вчера и не успел уничтожить в этой суете. Таких писем не хранят.
— Значит, вы их сожжете?
— Да. Когда спишу нужные мне адреса. Зачем вы спрашиваете, Соня?
— Я бы хотела… что-нибудь сделать для вас.
— Спасибо, дорогой друг. Но я не хочу подвергать вас опасности.
— Нет… Нет… Именно этого хочу я: опасности, риска, борьбы, жертвы. Без этого я не понимаю любви!
Щеки ее вспыхивают. Она смолкает вдруг, испуганная своим признанием. Но его неподвижность ободряет ее.
Штейнбах вынимает из папки рукопись. Она исписана мелким, но четким, словно бисерным почерком.
— Вам знакома эта рука, Соня? Вы знали Яна?
— О, да! Я не могу забыть его.
— За границей на днях выйдет книга. Издатель ее — я. Автор — Ян.
— Его книга?! — Соня встает.
— Вот оригинал. Набирают по копии. Рукопись мне так дорога, что я не решаюсь с ней расстаться.
— Дайте ее мне, Марк! Дайте взглянуть!
В глубоком волнении она перелистывает рукопись. Глядит на характерный почерк. Потом подносит ее к губам. В глазах ее слезы.
Она сидит, облокотившись на колени, сжав виски ладонями, и смотрит в камин.
— О чем вы думаете, Соня?
— Марк… Если б он не погиб, что было бы с Маней? Не было бы Нелидова. Не было бы вас. Вся Жизнь ее пошла бы по другому руслу…
— Вы думаете?
Как странно звучит его голос!
— Все предопределено заранее в этом мире. Все решено за нас. Мы тщетно боремся с судьбою. А Неизбежность, спрятавшись в тени, зловеще смеется вад нашими иллюзиями.
— Марк? Как можете вы жить с такими чувствами? Какой беспросветный мрак в вашей душе!
— «Она жила в страшных местах, — тихо и медленно говорит он, глядя в огонь, — и в старых гробницах был приют ее. Она больна многими болезнями, и у нее есть воспоминания о странных грехах… Она мудрее, чем мы. И горька ее мудрость. Она наполняет нас несбыточными желаниями…»
— Кто это сказал, Марк? — шепчет Соня.
— Оскар Уайльд. И вот что он говорит о наследственности: «Она опутала нас сетями и начертала на стене пророчество нашей судьбы. Мы не можем наблюдать за нею, потому что она в нас. Мы не можем видеть ее. Лишь в зеркале души нашей можем мы угадать ее лицо. Это Немезида без маски. Это последняя и самая страшная из судеб. Это единственное божество, чье истинное имя мы знаем…»