Ключи счастья. Том 1
Шрифт:
С той ночи она так не улыбалась.
Он долго, жадно глядит в это лицо. Такое замученное, больное, утратившее красоту и свежесть.
Он никогда не видал ее спящей. Никогда.
И сейчас перед ним чужое лицо. В чем была его прелесть? Где тайна его обаяния? Неправильный профиль. От худобы рот стал большой, и в линиях его усталость. Краски исчезли. Фигура уже не та. Она будет матерью чужого ему ребенка.
И нет, казалось бы, между ними никакой связи, никакой близости. Она говорит ему ты, как брату. Но игнорирует его, как все
Он смотрит и слышит стук собственного сердца.
Та ли это смуглая девочка, что встретилась случайно на его дороге и взяла всю его жизнь? Та ли это безумная, жестокая и прекрасная Маня, которая лежала на его груди и клялась, что в его любви все ее счастье?
«Мы все умираем много раз. И раньше нашей смерти».
Хорошо сказано! Вот эту спящую перед ним больную женщину разве он знает? Любит ли?
Он любит Маню, которой нет. Та Маня ушла навеки.
В те страшные ночи, когда они все, молчаливые и растерявшиеся, сидели в комнате умирающей, они недаром оплакивали ее. Маня умирала. Маня уходила от них. Мани больше нет.
Он слышал в ту ночь ее голос: «Марк… Марк… Марк…»
Это был вопль погибающей души. Последний привет уходившей.
О, он не ошибся тогда! Его отчаяние подсказало ему истину.
Та Маня ушла в Бесконечность. И унесла с собой Любовь.
Он выходит в коридор покурить.
Непроницаемая южная ночь прильнула к окнам.
Ах, эта улыбка ее! Эта новая странная улыбка.
О чем грезит она? Кто снится ей?
Нет ключа к этой душе, где он видел так ясно! Где по желанию умел зажигать чувственность. Где он сеял мечты.
Маня молчала все эти два месяца после катастрофы. Однако Соня помнит минуту, когда в немом лице ее блеснула нежность. Она почувствовала в себе биение новой жизни.
«Она будет страстно любить свое дитя, — говорила ему фрау Кеслер. — И это спасет ее…» Да. Но не безумие ли опять строить на песке свое счастье? Опять бережно ставить в храме глиняных кумиров? Разве дети не умирают? Разве в жизни не все неверно и случайно?
Подняться над жизнью. Полюбить вечное. Целью бытия сделать стремление ввысь.
Взойти за Яном на высокую башню.
Поезд замедляет ход. Вдали уже видно зарево города. Кое-где у самых рельсов светлеет мертвая вода лагун. Как будто плывешь по морю. Штейнбах входит в купе.
— Что такое? Неужели я уснула? Мы уже подъезжаем?
Фрау Кеслер живо вскакивает на ноги и глядит, прильнув лицом к стеклу.
— Мы будем в Венеции через сорок пять минут.
Вдруг Маня встает. Глаза огромные, жадные. Глаза прежней Мани. Они словно обжигают лица Штейнбаха и фрау Кеслер. Пытливо, до реальности жгуче Дотрагивается она взглядом до их душ. И он как бы чувствует на своем сердце ее слабые пальчики.
Она подходит к окну и, сдавив ладонями виски, вглядывается
Фрау Кеслер тихонько пожимает локоть Штейнбаха. Ее блестящие глаза говорят: «Гляди!.. Ты понимаешь, что это значит?..» Да. Видны только плечи, затылок, ее руки, прижатые к вискам. Но жизнью веет от всех этих линий. Торжествующей жизнью. Радостью. Порывом.
Как прежде! Как прежде.
Через шумную, жестикулирующую южную толпу, мимо катящихся с грохотом багажных тележек они выходят на перрон.
Тишина.
Она надвигается с Большого канала, точно вгоняя обратно, в вокзал, звуки суетной жизни За минуту перед тем озабоченные пассажиры, которых дергают за рукава кричащие наперебой тощие гондольеры в грязных куртках, невольно понижают голоса. И вдруг совсем смолкают, пораженные единственной в мире картиной. Направо и налево теряется за поворотами широкая водная улица. И стены безжизненных домов опускаются прямо в канал. Мелкая черная зыбь лижет ступени вокзала. А колеблющиеся гондолы, как мистические черные птицы, грациозно кивают зубчатыми носами.
Вдруг с северо-запада налетает взрыв ветра. Гондолы, как призраки, закачались на волнах. Старик в ливрее, с темным бритым лицом и седыми кудрями, почтительно склонившись перед Штейнбахом, докладывает ему что-то быстро и вкрадчиво. Странный говор! Всюду мягкое, льстивое «ц» и «з» вместо шипящего, страстного, стремительного «ч»… Вдруг с быстротою юноши лакей бежит к краю перрона и сигналит кому-то в темноту.
Подплывает гондола с двумя гребцами. На кабинке черного бархата вышиты золотом гербы Штейнбах оглядывается на Маню.
— Дай руку! Садитесь…
— Мы поедем по воде? И земли не будет? Не будет?
Знакомый горячий шепот! Очарованием веет от него. Он чувствует трепет ее пальцев. Как прежде… Как прежде…
— Холодно, однако! — говорит фрау Кеслер и накидывает Мане на плечи платок. — Закройте ей ноги пледом.
— Войдем в кабинку. Хотите?
— Нет… Нет… Ни за что!
Вот она таинственная, старая, когда-то страшная Венеция, деспотично царившая над всем Средиземным морем… Кто не чувствовал на себе ее железную руку? Унгры, мусульмане, сарацины отступали перед нею. И даже непобедимые норманны считались с ее флагом. Она владела Константинополем. Она диктовала свои условия в Европе и Азии. Она воевала за Гроб Господень.
Теперь она спит, каменная сказка Востока. Грезится ли ей былое величие?
По лабиринту ее узких зловещих каналов плывут они, заблудившиеся странники иной, далекой земли.
Словно лодка Харона по таинственному царству Смерти, бесшумно скользит их гондола под арками мостов, перекинутых через каналы. Маня смотрит вверх. Какой старый камень! Он плачет. Слезы капают с его серых морщинистых щек.
Беззвучные, как тени, показываются впереди гондолы. Когда они хотят завернуть за угол, гондольер издает резкий крик ночной птицы.