Ключи счастья. Том 2
Шрифт:
— Будь Ян жив, Маня, он первый осудил бы этого безумца. Он всегда был против террора. Слишком ценил он жизнь, чтобы сеять смерть. Смерть ненужную и жестокую… Разве тебе не жаль этого газетчика?
— Я об этом не думала. Его все жалеют и без меня. А кто пожалеет «безумца»?
— Надеюсь, это не террор тебя привлекает? Трагизм обстановки! За своим настроением ты не видишь жизни, чужой жизни. Ты верна себе, — добавляет он мгновение спустя, не дождавшись ответа. И в голосе его чуть заметна
— Я не могу нынче танцевать, Марк, — вдруг слабо и жалобно говорит Маня. — Моя душа пуста.
Он встает, изумленный. Но она вдруг оборачивается к нему, садится на кушетку. Потом быстро спускает ноги и говорит, прижимая руки к груди знакомым ему жестом:
— Не спорь со мной! Не возражай! Не говори общих мест, что надо взять себя в руки, что контракт, публика. Все это не имеет для меня ни малейшей цены. Для истинного художника не существует контракта. Нельзя ни купить, ни оплатить, ни закрепостить его настроения, его фантазии. Марк, я нарушаю контракт. Я ни одного раза больше не выступлю в Париже.
— Полно, Маня! Это истерия. Ты расстроилась. Ты больна. Через неделю это пройдет. Я сделаю анонс завтра во всех газетах. Нельзя так поддаваться настроениям!
Она встает, кидается ему на грудь и прижимается к нему, как бы ища спасения от чего-то жуткого…
— О, молчи! О, помолчи, Марк… Прислушайся к тому, что я переживаю. Будь чутким… каким ты был раньше.
Он гладит ее по голове.
— Что случилось, Манечка?
Не переставая его обнимать, она откидывает голову. И он видит в глазах ее ужас.
— Не знаю, Марк. Но что-то новое вошло в мою жизнь за эти сутки. Что-то страшное. Умирает то, что жило и смеялось вчера. Лохмотьями кажется все, что еще утром казалось прекрасным. Я боюсь, Марк, что я опять потеряла себя.
Он садится рядом с нею, на кушетку. Ее голова лежит на его груди. О, бесконечно дорогая головка!
— Если ты прежний Марк и чувство твое не изменилось, не спрашивай меня сейчас! Я все скажу потом… Но устрой так, чтоб я не выступала здесь ни разу. Что надо для этого? Отдай мои бриллианты, меха, кружева, обстановку.
— Перестань! Это все вздор!
— Я знаю, что надо что-то платить, какую-то неустойку…
— Все будет сделано. Не беспокойся.
— О, Марк… Друг мой! Как мне ле… легко… те… перь…
Упав лицом в подушки, она рыдает.
Он стоит молча, взволнованный. Он так давно не видел ее слез. С Венеции. Ему казалось, что целая жизнь прошла за эти два года и что новая Маня разучилась плакать. Он видел порывы ее отчаяния, когда ей не удавалась работа или когда процесс творчества шел слишком медленно. Но это было не то… Какие иллюзии она хоронит опять?
Беззвучный и неподвижный, выжидает он, когда минует кризис.
Звонят.
— Мадам будет принимать?
Она подает Штейнбаху две карточки.
— Сотрудник «Matin» и… Маня, это директор.
— Все равно, Марк. Я не выйду… Мне никто не нужен… Пусть оставят меня в покое!
С озабоченным, сразу постаревшим лицом Штейнбах выходит в салон к посетителям.
— Ушли? — через полчаса спрашивает Маня, когда дверь открывается. Она все еще лежит. Но лицо ее спокойно.
— Это будет большой скандал, Маня. Но я им обоим заявил совершенно бесповоротно, что ты больна, платишь неустойку и покидаешь Париж.
Она сверкающими глазами глядит на него и улыбается.
Он ходит по комнате, задумчивый и тревожный.
— Знаешь, что мне сказал сотрудник «Matin?» «Я не удивляюсь, — сказал он. — Я видел вчера лицо madame там, перед трупом. Это отразилось на ее нервах. Она не должна была смотреть в это лицо».
Маня приподнимается.
— Он это понял? Он?
— Как видишь…
— И завтра… он это… расскажет Парижу?
— Конечно…
С жестом отвращения она закрывает глаза.
— Куда уйти от людей, Марк? — шепчет она с тоской.
— Уедем нынче в Тироль! У нас две недели до твоего выступления в Лондоне. Ты отдохнешь.
Она думает. Потом взгляд ее падает на «Illustration».
— Нет, Марк. Подождем немного, еще немного.
Без стука в дверь и доклада входят фрау Кеслер и бонна с Ниной на руках.
— Мы едем в лес. Погода чудная, — говорит фрау Кеслер, здороваясь со Штейнбахом.
Нина тянется к нему и сердито бьет маленькими ножками бонну по животу за то, что та повернула к кушетке.
— Ma… Ma… Kx… — кричит она. И прелестно улыбается.
Штейнбах берет ее из рук бонны. Нина вцепилась ручкой в его бороду и звонко, торжествующе смеется.
— Вечно так! — ревниво шепчет Маня, опуская на колени руки, которые тянулись к ребенку.
Он несет девочку к кушетке и наклоняет ее над сердитой Маней.
— Теперь поцелуй му… — примиряюще говорит он.
— С твоего разрешения? — бросает Маня, сверкая глазами.
— Му… — снисходительно лепечет ребенок и подставляет матери щечку.
— Не надо! — говорит Маня, холодно отстраняясь.
— Как ты нынче расстроена! — огорченно замечает он. — Но зачем срывать на ребенке твои нервы?
Девочка равнодушно отворачивается от матери и крепко обнимает ручонкой шею Штейнбаха.
Он осыпает ее поцелуями и спускает на пол. Бонна оправляет на ней платьице. Ребенок важно подает ручку фрау Кеслер. Нина идет гулять, не оглянувшись.