Книга Аарона
Шрифт:
Я узнал его по голосу и сказал:
– Вы – старый доктор с радио.
– Может, у тебя дома найдутся башмаки, которые подойдут ему по размеру? – спросил он. Но потом кто-то другой позвал его: «Пан доктор! Пан доктор!», и он повернулся и понес мальчика в том направлении.
КОГДА НЕМЦЫ ВСТУПИЛИ В ГОРОД, толпа притихла настолько, что можно было услышать муху, которая досаждала какой-то женщине в нескольких футах от меня. Лутек сказал, что на параде на его улице было больше шума и что некоторые люди размахивали свастикой в поддержку солдат. На следующий день на рыночной площади не поставили ни одного овощного лотка, а вместо них еще больше немцев выгружали ящики из грузовиков. Один из них заговорил со мной по-польски:
– Принеси
Позже на той же неделе они организовали полевую кухню и раздавали бесплатный хлеб. Казалось, солдаты никак не могли определиться с тем, где должна стоять очередь. Они наслаждались тем, что гоняли людей с места на место. Маленькая девочка с большими ушами три часа прождала с нами в одной очереди, а когда получила свой суп, отдала его Лутеку, сказав, что не голодна. После ее ухода он рассказал мне, что это его соседка и что ее родителей и сестру насмерть засыпало в доме во время бомбардировки. Он сказал, что достаточно было посмотреть на здание, чтобы понять, что их не откопают до самого Рождества.
В ту ночь у нашей двери появились двое немцев, которые искали мебель. Они рыскали по нашей квартире до тех пор, пока не решили, что им здесь ничего не нравится. Потом они пошли к соседям, у которых было радио, и унесли два стула и супницу. После того как они ушли, муж соседки рассказал, что они дергали его за нос плоскогубцами, потому что тот недостаточно любезно с ними поздоровался.
На следующий день польская полиция взяла на себя руководство полевой кухней, а солдаты ушли. А еще через день исчезла польская полиция, а с ней и полевая кухня.
В ТУ ЗИМУ ВСЕ НАШИ МАРОДЕРСКИЕ ЭКСПЕДИЦИИ проходили под проливным дождем. Улицы напоминали болото из-за огромных грязных луж, разлившихся между камнями брусчатки. Приходилось быть осторожными, потому что все было невероятно скользким. Не помогло и то, что в январе евреям запретили выходить на улицу после девяти вечера и до пяти утра. Иногда отцу Лутека приходилось бросать свою тележку посреди дороги и возвращаться за ней на следующее утро. В большинстве случаев она была такой тяжелой, что никто ее все равно не смог бы украсть. Он рассказал нам о том, что один из носильщиков заверял его, будто из-за его крайнего уродства немцы постоянно отрывали его от работы и заставляли с ними фотографироваться. Всем евреям было предписано носить на руках желтые повязки. Лутек заметил, что лишний слой ткани поможет согреться. Постоянно появлялись новые правила. Мама расстроилась из-за одного правила, которое предписывало евреям при посадке в трамвай предъявлять справку о выведении вшей. Затем она расстроилась от того, что мы больше не имели права садиться на некоторые маршруты. Потом она расстроилась из-за того, что мы должны задекларировать наше имущество, и мама сказала, что это – первый шаг к тому, чтобы лишить нас всего, что у нас есть. Отец напомнил, что немцы уже побывали в нашей квартире и не нашли ничего стоящего изъятия. Мы с Лутеком ездили на любых трамваях, на которых только пожелаем, потому что он научил меня носить рубашку с закатанным рукавом поверх другой рубашки с длинным и мы могли спускать рукав, чтобы прикрыть наши повязки. Еще он научил меня спрыгивать, если водитель трамвая особым образом притормаживал, что означало, что немцы ждут на следующей остановке. Однажды мы спрыгнули прямо на какого-то полицейского немца. Он схватил нас за воротники, но всего лишь приказал помочь доктору вычистить все серебро из его серванта в ожидающие машины. Доктор все просил нас быть осторожными. После последней ходки он спросил у немца, можно ли ему оставить солонку его бабушки в виде маленькой лодочки, которую он нам показал, поскольку эта солонка была для него крайне дорога как память, но немец ответил, что нельзя.
– И кто бросает столько вещей? – спросила за ужином мама, говоря о добыче, которую я притащил домой, а отец сказал в ответ, что она ничего в этом не смыслит и что ей следует помалкивать и благодарить Господа.
– Я
– Думаешь, он похож на человека, который станет заниматься опасными делами? – спросил он.
Лутек согласился, что это качество было во мне лучше всего: я совершенно не походил на любителя опасности. Мы специализировались на кладовках и окнах ванных комнат, посмотрев на которые с трудом верилось, что в них может влезть кошка. Я подталкивал его и потом ждал в конце проулка, когда он свистнет. Если все было чисто, я свистел ему в ответ и он сбрасывал мне все, что там находил, и я убегал, чтобы встретиться с ним после.
Когда дело касалось инструментов, у него был талант находить вещи, предназначение которых казалось сначала совершенно непонятным. С прицепа грузовика он стащил короткую толстую проволоку, и, как оказалось, она прекрасно подошла для оконных рам и створчатых оконных переплетов, потому что, пройдя насквозь, она была достаточно твердой, чтобы стучать по крючку до тех пор, пока он не выскочит из ушка.
Он нашел человека, который мог сбыть почти все, что мы находили, почти за ту цену, которую мы просили, поэтому время от времени я приносил маме уголь, а в некоторые дни приходил с мукой, а иногда – еще с чем-нибудь. Однажды ночью я принес домой миндаль, но он не произвел должного впечатления, потому что каким-то женщинам в меховых манто приказали вымыть тротуар их собственным нижним бельем, а потом снова надеть это еще мокрое белье, и маму со всеми остальными заставили на это смотреть, и она еще не отошла от увиденного.
Я сказал об этому Лутеку, и он рассказал мне о том, как однажды увидел сидящего на бочке еврея в окружении немецких солдат, которые резали ему волосы, а вокруг собралась толпа и потешалась. Он сказал, что они только и делали, что резали ему волосы, и он не знал, насколько это расстраивало старого еврея, но там и тогда он себе пообещал, что сделает все от него зависящее, чтобы никогда не оказаться на той бочке. Поэтому что бы с ним ни случилось, он всегда мог себе сказать: ну что ж, по крайней мере ты не сидишь на той бочке.
Мы отпраздновали этот важный разговор, умыкнув из магазина два набора дорогих перьевых ручек, которые запихнули под рубашки, пока ждали трамвай. Трамвай стоял всего в двух кварталах от нас, но не двигался с места уже десять минут, и пассажиры стояли вокруг него.
Мы поспорили о том, не стоит ли просто пойти домой пешком. Мои башмаки уже давно стали маленькими, и у меня полопались волдыри на ногах, поэтому я был за то, чтобы подождать.
Рядом с нами сидела девочка, и Лутек спросил, на что это она уставилась. Она спросила его, на кого уставился он.
– Что это у тебя за шапка? – спросила она.
Он сказал ей в ответ, что она может пойти и поиметь луковицу.
– Уж лучше луковицу, чем тебя, – сказала она.
Потом она сказала, что ручки, которые мы якобы прячем, – это ручки марки Лами. Она их узнала по футлярам.
Я застегнулся на верхнюю пуговицу, а Лутек потер глаза.
Она посоветовала отнести их к Секирской на Вилянув. Когда мы промолчали в ответ, она пояснила, что больше никто не станет покупать такие дорогие ручки.
– Давай просто пойдем пешком, – сказал мне Лутек, и я поднялся. Когда я начал медлить, Лутек отправился без меня.
Я остался с девочкой еще на несколько минут.
– Твой друг, «кроличья шапка», не любит испытывать судьбу.
Я спросил, что, по ее мнению, случилось с трамваем, и она ответила, мол, это хороший вопрос. Я сказал ей, что меня зовут Аарон, и она сказала, что не спрашивала. Я спросил, как зовут ее, и она ответила, что София, а потом повернулась ко мне и пожала мою руку. Я спросил, в какую школу она ходила, и она сказала, в ту, что была в третьем номере по проспекту Мая. Она сказала, ее дразнили за то, что она была там единственной еврейской девочкой. Я сказал, что она не похожа на еврейку. У нее были светлые волосы и маленький носик. Она поблагодарила меня, а потом сказала, что как раз я на еврея похож.