Книга Аарона

Шепард Джим

На узких улочках владельцы тележек, которые еще не нашли квартиру, бродили от дома к дому, крича в окна, не осталось ли у кого-нибудь свободной комнаты. Любой, у кого имелась тележка, мог потребовать любую плату, и все вокруг стали носильщиками, поэтому отец Лутека вместе с остальными зарабатывал, заняв тротуар у собственного дома. Люди, которые въезжали, доставали пуховые перины и корзины с бельем, но носильщики намеренно перебрасывали их через забор, и семьям приходилось платить, чтобы получить свое добро обратно. На каждой улице бродили, рыдая и шатаясь из стороны в сторону, потерянные дети. Все, что мы с Лутеком вынесли, было спрятано в подвале дома его отца, там же находилось все, что набрал сам отец.

Нас разделили за день до окончательного

срока переезда, меня сшибли на тротуар, когда я пытался подобраться к одной тележке. Я заполз в холл первого попавшегося дома, чтобы отдышаться. Какой-то мальчишка попытался выдернуть у меня портфель, пока я полз, и я стукнул его и оттолкнул. Пытаясь подняться на ноги, я потерял равновесие и чуть не коснулся офицера СС. Офицер и трое его людей наблюдали за польским полицейским, который выронил документы из кожаной сумки. Поляк стоял на проезжей части, крича в толпу, чтобы его обходили, но всякий раз, когда он наклонялся, сумка съезжала у него с плеча и из нее вываливалось все больше документов. Офицер СС и его люди смеялись над этим зрелищем. Даже мне было видно, что эсэсовца боятся. Линия волос у него под фуражкой заканчивалась высоко на шее сзади, и эта щетина производила впечатление некоей опасности человека, который носит такую прическу.

Колени до сих пор болели в месте ушиба, и я прикрывал их руками. Офицер повторил мой жест, и его люди заметили это и улыбнулись. Он прищурился, глядя на меня, как будто бы сказал что-то смешное, затем выпрямился и дал знак своим подчиненным исчезнуть, один из них оглянулся и подмигнул, прежде чем их поглотила толпа.

В ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПЕРЕЕЗДА МЫ С ЛУТЕКОМ ПРИМЕТИЛИ фургон, набитый всякими причиндалами для фокусов, – там была позолоченная клетка, набор ножей c гравировкой в виде солнечных лучей в открытом футляре, – мы следовали за фургоном, но были вынуждены сдаться, потому что давка стала совершенно невыносимой. Лутек взбеленился и залез на фонарный столб, чтобы поискать другие возможности, пока я внизу жался к столбу. Мы услышали фанфары гудков и сковородок, ворота во двор, расположенный на противоположной от нас стороне, отворились, двоим привратникам каким-то образом удалось заставить толпу на тротуаре расступиться, и на улицу рядком вышел строй детишек с гудками и жестяными сковородками с деревянными ложками. Мальчик в центре держал еврейскую звезду, которая была закреплена на подвеске у его талии, и флагшток с флагом ярко-зеленого цвета. Из темноты появилось еще несколько шеренг, дети всех возрастов прижимали к груди игрушки и книги и пели.

– Это что еще такое? – спросил Лутек.

Мы не могли разобрать, что поют дети, но они продолжали прибывать, уже по крайней мере двадцать шеренг, за которыми следовали тележки, плотно набитые плетеными перевязанными шнурком корзинами, чугунными горшками, и запачканными в муке хлебными досками, и чемоданами, обмотанными веревками, и связками книг, и поварешек с шумовками, а в конце ехала тележка, груженная углем, и еще одна с картошкой. Другие дети и взрослые дрались за угли и картофелины, которые сыпались на камни мостовой, когда тележки сворачивали на улицу. По краям они были заставлены цветочными горшками с геранью, а снизу к ним были подвешены гирлянды из шумовок. Люди, которые управляли повозками, надели птичьи маски ручной работы с плюмажем и перьями. Мы протолкались ближе и услышали, как кто-то сказал, что это выселяют сиротский дом Корчака. А затем показался он сам, мелькнув своей лысеющей головой и желтоватой козлиной бородкой, – он вышел последним, и ворота резко захлопнулись за его спиной. Он тянул под руку тучную женщину примерно одного с ним роста и одновременно пытался поравняться с последней тележкой. Женщина, казалось, была сильно напугана толпой.

Процессию несло в нашу сторону, и какое-то время толпа тащила нас вслед за ними. Я задавался вопросом, узнает ли он меня, но он не узнал. Им с тучной женщиной приходилось кричать, чтобы услышать друг друга. Она спросила, как долго он рассчитывает продержаться без

сна, на что он в ответ прокричал, что когда был молодым, мать заходила к нему в комнату посреди дня и за ноги вытаскивала его из кровати. «Она спрашивала, неужели я таким вот образом собираюсь стать доктором», – прокричал он: «Гуляешь всю ночь напролет». И я ответил ей: «Что, доктором? Я-то думал, что учусь на алкоголика».

Мы проследовали за ними к воротам малого гетто на улице Хлодной, где немецкая и польская полиция проверяла удостоверения личности. Пропустили все тележки сиротского дома, кроме одной. Тележка с картошкой осталась возле домика охранников. Извозчик, уперев руки в бока, наблюдал за тем, как двое польских полицейских распрягают его лошадь. Он стянул маску, и та висела у него под подбородком. Перо трепетало за ухом.

– Что происходит? – спросил Корчак польского полицейского, который стоял напротив нас. – Почему не пропустили мою повозку?

– Это не ваша повозка, – сообщил ему один из немецких полицейских.

– Нет, это моя повозка.

Они начали спорить об этом на немецком. Тучная женщина пришла в ужас и пыталась протолкнуть Корчака в ворота, но он оттолкнул ее руки. Он что-то крикнул немцу в лицо, после чего повторил то же самое польскому полицейскому. Что-то такое, мол, если немец не вернет картошку, он подаст жалобу о краже его начальству. Скучающее выражение исчезло с лица немца, и он произнес по-польски:

– Так ты меня пытаешься запугать, жид?

И тут Лутек так сильно дернул меня сзади за рубашку, что она порвалась.

– А вы тоже с ним? – спросил польский полицейский, делая шаг в нашу сторону. Он указал на Корчака дубинкой. – Он пьян?

– Я понятия не имею, что с ним, – сказал я полицейскому, и Лутек снова дернул меня, а женщина, которая держала курицу в плетеной клетке, протиснулась вперед и почти снесла полицейского с ног. Он ударил ее дубинкой сначала раз, потом еще два, и Лутек закричал мне в ухо: «Что это, по-твоему, такое? Представление?» – и так резко меня рванул, что я упал на колени, после чего он поднял меня на ноги и утащил вниз по улице.

СЕМЬИ СЕЛИЛИСЬ В КОРИДОРАХ И СРАЖАЛИСЬ за место на тротуаре. Одна заняла нашу лестничную клетку у верхнего этажа. Они проветривали свою одежду и постельное белье на наших перилах. Никто не предупреждал, что гетто закроют и рынки за стенами объявят незаконными. Перед продуктовыми магазинами выстроились очереди, и весь товар был скуплен. Наша семья, конечно, не была к этому готова и не запаслась деньгами. К соседям напротив въехали еще две семьи, и мама сказала, что к нам тоже кто-нибудь заселится – это лишь вопрос времени. Когда она жаловалась по этому поводу, отец напомнил ей, что христианка, которой принадлежал этот дом, прожила здесь тридцать семь лет и, когда ей пришлось выехать, она оставила почти всю свою мебель. Он подбадривал себя зачитыванием списков убитых немцев из газеты. Он называл этот раздел «своим счастливым уголком». Кроме того, он доплачивал десять грошей за немецкую газету, в которой демонстрировались города, попавшие под бомбежки союзников.

Мы слышали, что малое гетто напротив Хлодной привлекло зажиточных евреев и было не так плотно забито людьми. Сосед рассказал, что в квартире напротив жило девять человек на одну комнату. Семья с нашей лестничной клетки пригласила к себе еще несколько родственников и по бартеру обменивала старую одежду и сахарин на улице напротив дома, они также кричали и устраивали ссоры среди ночи. По утрам приходилось через них переступать, чтобы спуститься по лестнице.

Мои родители тоже ругались. Мама говорила, что мы живем как изгои и что квартира грязная, а отец отвечал, что если нет денег на хлеб, значит, и на мыло тоже нет. Она говорила, что, когда мы подхватим тиф, деньги на мыло уже не понадобятся, а он отвечал, что когда мы его подхватим, то ему, по крайней мере, не придется слушать ее жалобы. Старший брат заявлял им, что, по его мнению, семейные пары не должны ругаться так, как ругались они.