Книга апокрифов
Шрифт:
– Пускай неосуществимы, — прошептала Антония,— но это еще не значит, что они преступны.
– Преступно то, что вредно для государства, — сказал император. — А христианство способно парализовать высшую государственную власть. Этого нельзя допустить. Суверенная власть, моя милая, должна быть на этом, а не на том свете. Если я говорю, что христианское государство невозможно в принципе, то из этого логически вытекает, что государство не должно терпеть христианства. Добросовестный политик обязан трезво бороться против нездоровых и неосуществимых мечтаний. Тем более когда мечты эти — плод воображения
Антония встала, тяжело дыша.
– Так знай же, Диоклетиан: я сделалась христианкой!
– Да ну? — слегка удивился император. — Впрочем, отчего же? Я ведь говорю, в христианстве что-то есть, и если это останется твоим частным делом... Не думай, Тоничка, что я не в состоянии оценить такие вещи. Я ведь тоже хотел бы снова стать... человеком с душою; с радостью, Тоничка, бросил бы я и звание императора, и политику, и все... только вот еще закончить реформу управления империей и прочий вздор; а там — там уехал бы я куда-нибудь в деревню... Штудировал бы Платона... Христа... Марка Аврелия... И этого, как бишь его, — Павла их, что ли... Но сейчас прости: у меня кое-какие политические совещания.
1932
Атилла
Утром гонец принес известие, что на юго-востоке вдали полыхало ночью огненное зарево. В тот день опять сеялся мелкий дождь, сырые поленья не желали загораться. Из кучки людей, укрывшихся в урочище, трое умерли от кровавого поноса. Еда вся вышла, и двое мужчин отправились за лес к пастухам; вернулись далеко за полдень, промокшие и смертельно усталые; от них с трудом добились, что дело плохо: овцы дохнут, коров пучит; когда один из посланных хотел увести собственную телку, оставленную в стаде перед бегством в лес, пастухи набросились на них с дубинками и ножами.
— Помолимся, — молвил священник, страдающий от дизентерии. — Господь смилостивится.
— Кристус элейсон [37] (37) — забормотали удрученные люди.
Тут среди женщин вспыхнула визгливая ссора из-за какой-то шерстяной тряпки.
– Это что такое, проклятые бабы! — заорал староста и бросился разгонять женщин кнутом. Это разрядило напряжение беспомощности, мужчины снова почувствовали себя мужчинами.
– Сюда-то эти лошадники не доберутся, — подумал вслух один бородач. — Куда им в такую чащобу, по подлеску-то... У них, бают, лошади что козы, малые да тощие...
37
Христос помилуй (греч.)
– Я так считаю, надо было нам оставаться в городе, — проговорил низенький раздражительный человечек. — Сколько денег ухлопали на укрепления... За наши денежки можно было такие стены возвести, что ого-го!
– Еще бы, — насмешливо подхватил чахоточный бакалавр. — За такие деньги можно было сложить стены из пирогов! Поди-ка, откуси кусочек — много народу вокруг этого брюхо набило, голубчик; глядишь, и тебе бы перепало.
Староста предостерегающе
– А я все-таки считаю, — стоял па своем раздражительный горожанин, — что кавалерии против укреплений не того... Не пускать их в город, и все! И сидели бы мы в тепле...
– Ну и возвращайся в город, залезай под перины, — посоветовал бородач.
– Что же мне одному-то, — возразил раздражительный. — Я только говорю, надо было всем остаться в городе и обороняться... Имею же я право сказать, что мы сделали ошибку? Сколько нам эти укрепления стоили, а теперь говорите — они ни к чему! Ну, знаете!
– Так или иначе, — подал голос священник, — должны мы уповать на помощь господа бога. Люди мои, ведь этот Атилла всего-навсего язычник...
– Бич божий, — прервал его монах, сотрясаемый лихорадкой. — Кара божия.
Люди примолкли, расстроенные. «Этот монах, горящий в лихорадке, только и знает проповедовать, а ведь он даже и не нашего прихода. Есть ведь с нами свой священник! — думали они. — Вот он — наш человек, он нас поддерживает и не так сурово обличает наши грехи. Будто мы так уж грешны», — досадливо ворочались мысли беглецов.
Дождь перестал, но тяжелые капли все еще срывались с шорохом с густых древесных ветвей. «Боже, боже, боже», — кряхтел священник, мучась своим недугом.
Под вечер караульные приволокли какого-то несчастного парнишку: бежал-де с восточной стороны, занятой гуннами.
Староста начал допрашивать беглеца, надувшись, как индюк: видимо, он придерживался мнения, что такое официальное дело должно отправляться с возможной строгостью. Да, отвечал парнишка, гунны уже милях в одиннадцати отсюда и постепенно продвигаются вперед; заняли его город, он их видел, нет, не самого Атиллу, видел он другого ихнего генерала, толстого такого. Сожгли ли город? Нет, не сожгли; генерал тот выпустил воззвание, что мирных жителей не тронут, только пусть город даст корм лошадям, провиант и всякое такое. И пусть жители воздерживаются от всяких враждебных выпадов против гуннов, в противном случае будут применены суровые репрессии.
— Но ведь язычники убивают даже детей и женщин, — уверенным тоном заявил бородач.
Да вроде бы нет, ответил парнишка, в его городе не убивали. Сам-то он прятался в соломе, а когда мать принесла слух, будто гунны будут уводить молодых мужчин погонщиками их стад, он ночью убежал. Вот и все, что он знает.
Люди были недовольны.
– Всем известно, — заявил один, — что гунны отсекают младенцам руки, а что они творят с женщинами, и передать невозможно.
– Ничего такого я не знаю, — извиняющимся тоном сказал парнишка. По крайней мере, у них в городе было не так плохо.
– А сколько их, гуннов-то?
– Да, говорят, сотни две, больше не будет.
– Врешь! — крикнул бородач. — Все знают, их больше пятисот тысяч! И они все истребляют и сжигают па своем пути.
– Сгоняют людей в сараи и сжигают заживо, — подхватил другой.
– Детишек на копья насаживают! — возмущенно крикнул третий.
– И над огнем их жарят, язычники проклятые! — добавил четвертый, шмыгая насморочным носом.
– Боже, боже, — простонал священник. — Боже, смилуйся над нами!