Книга цены
Шрифт:
– Девушку, которая только что здесь была.
– Горничную?
– переспросила Мика.
– А зачем тебе ее имя?
– Просто подумал, что я не знаю, как ее зовут.
– Господи, опять… ну зачем тебе это знать? Какая разница, как зовут эту девушку? Сегодня одна, завтра другая, а у тебя есть дела поважнее…например, поцелуй меня, я соскучилась.
– Не сейчас. Пожалуйста, Мика, я серьезно.
– Понятно, все хуже, чем обычно. Обедать будешь или тоже не в настроении?
– Мика ничем не выдала своего раздражения, только браслеты нервно звякнули.
Обед прошел в полном
– Ну что, успокоился? Можешь, наконец, рассказать, что произошло?
– Да в общем-то ничего особенного.
Рассказывать ей об охоте, дожде, беловолосой девушке, удивительно похожей на Коннован, о том как хрустнула в его руках тонкая шея, а в сине-черных глазах застыло выражение тоскливого отчаяния? Охота… какая же это охота.
– Врешь, - мурлыкнула Мика, лениво потягиваясь.
– Скажи… тебе ведь приходилось участвовать в Дат-Каор?
– Конечно. Все… а ты что, раньше не… кажется, я понимаю. Переживаешь? Брось, это же весело.
– Весело?
Вот чего Рубеус не ждал, так это подобного ответа. Что может быть веселого в убийстве?
– И тебе не было жаль тех, кого ты убивала?
– Жалеть? Людей?
– Микино личико исказила гримаса отвращения.
– Запомни, я никогда никого жалеть не буду. Не умею. А знаешь почему? Потому что не научили.
– Этому нельзя научить.
– Ага, конечно, - фыркнула она, отбрасывая назад пряди волос.
– Считай тогда, что я родилась такой… нежалостливой. А если что и было, то повыветрилось. Моя мать была шлюхой и умудрилась забеременеть. К счастью беременность она заметила слишком поздно, чтобы избавиться от ребенка. Она меня ненавидела, а я отвечала тем же. Ненависть много надежнее любви. Мать часто рассказывала мне о том, как желала избавиться, к примеру, свиньям бросить… или в лесу оставить, или удушить, только боялась. Детоубийц сжигают. Поэтому убивала она не наяву, а в мечтах, заставляя меня мечтать вместе с ней. Сначала было страшно, потом смешно, а чуть позже все равно. От частого повторения ее мечты выцвели, она уже и сама не помнила, зачем ей убивать меня. Тебя когда-нибудь запирали в кладовой? Не на час-два, а на сутки? День и ночь. Темно, пыльно, скребутся крысы и все кажется, что сейчас они нападут, однажды крыса укусила меня за шею. Больно. После этого я стала брать с собой нож. Я его украла, не дома, в таверне. Я вообще быстро научилась воровать, потому что жить хотела. А ты говоришь пожалеть…
– Не все же такие.
– Все, - отрезала Мика.
– Когда мне исполнилось семь… ну я так предполагаю, что семь, сам понимаешь, годы не считали, один из постоянных ее клиентов предложил за меня хорошую сумму. Мать согласилась. И потом соглашалась, она вообще перестала работать сама, сказала, что устала от меня и что я ей обязана. Ты не представляешь, как я ненавидела… ее, и других тоже. Одного я попыталась зарезать, а он избил и сломал руку. Я не очень хорошо помню, как оказалась в Хельмсдорфе. Помню, что сбежала, шла куда-то, помню, что в одной деревне меня чуть не забросали камнями, в другой натравили собак… я подыхала от голода, и никто
Мика небрежным жестом отбросила волосы назад.
– Я не человек и ничего им не должна. А если и должна была, то со всеми долгами сполна рассчиталась. И тебе советую поступить так же. Жалость - вредное чувство. Жалеть нельзя никого и никогда.
– А если случиться так, что… ты бы пожалела меня?
– Тебя?
– Мика усмехнулась.
– Лучше не рассчитывай.
Коннован
– Останься, пожалуйста, - Тора сидела, обнимая колени, на правом лиловое пятнышко синяка, на левом - царапина. Один носок съехал, а бант развязался. Обычный ребенок… ну почти обычный, и совсем не ребенок.
– Зачем тебе возвращаться? Там будет больно. Там тебя не ждут.
– Ждут.
– Нет, не ждут, - Тора подвигает поближе мяч.
– Я знаю, я слышала, как ты звала, звала, а тебе не отвечали.
– Может, просто не слышали.
– Слышали. Я помогала. Останься, Коннован, здесь тебе никогда не будет больно, я обещаю.
– Лучше ты со мной.
– Не могу, туда мне нельзя, там по-другому все. Там больно, - она вздыхает и трет ладошкой расцарапанную коленку.
– И барьер.
– Какой?
Про барьер я слышу впервые, хотя нахожусь на базе довольно давно, впрочем, понятие времени здесь весьма условно. База - место на редкость постоянное, все те же плюс двадцать один по Цельсию, без десяти двенадцать по Гринвичу и горячий чай с земляничным вареньем. Правда варенье иногда клубничное, иногда вишневое и совсем редко черничное. Наверное, на самом деле варенья не существует, как и чая, и булочек с хрустящей корочкой с темными пятнами жженого сахара, и сервиза из белого фарфора… да и меня самой.
Мысли не самые успокаивающие, и чем дольше я находилась на Базе, тем сильнее хотелось домой.
– Барьер есть, но только для меня, или это не барьер? Здесь и там - разные кубики, которые катятся по столу, иногда один больше, иногда другой.
– Тора снова говорит непонятно, но я привычно слушаю, пытаясь запомнить все сказанное. Потом пригодится, будет чем оправдать провал задания.
– Ты не хочешь остаться, - Тора вслушивается в тишину.
– Тебе не нравится здесь… и меня ты боишься. Не всегда, временами, а временами жалеешь, хотя я не совсем понимаю, что это такое. А себя не жалеешь. Ты хорошая…
– Ты тоже.
– Спасибо. Хочешь, я построю для тебя дверь? Так далеко туда, кого ты звала, чтобы услышал?
Не сразу вникаю в суть предложения, порой речь Торы становится весьма странной, а поняв, соглашаюсь.
– Хочу.
– Хорошо, - она встает, подходит к стене и, положив руки на зеленую поверхность, предупреждает.
– Больно будет. Очень больно, там другие законы, я не помогу… и двери сама не строй, у тебя плохо получается. Только сюда если.
Тут она права, мои двери возникают, но зачастую ведут совсем не туда, куда я желала попасть, да и сомнительно, что там, во внешнем мире, мне удастся этот фокус.