Книга-диалог 2
Шрифт:
Я: Вот и я так рассуждал! А аналитик начала призывать к осторожности. Мол, люди не поймут вашей откровенности, и будет агрессивная, аффектированная реакция… Смс пришло!
С: Забей! Потом посмотрим.
Я: Щас буду тогда сидеть и гадать, что там в смс. Лучше поглядеть и успокоиться. Последнее смс на сегодня. Сейчас уже час ночи. Больше уже, скорее всего, ни кто не напишет.
С: Ну ок. Посмотри. Но, по возможности, не отвечай, чтобы не залипать в разговор, и возвращайся.
***
Я:
С: А двум другим поэтам понравилось!
Я: С одним (точнее одной) из которых я раньше спал. Так что объективности нет. Но, можно себя утешать, что если уж им понравилось, то та уж девчонка точно примет за настоящий стих. Не заметит уж, что там «ни о чем, нет интересных троп и музыки»… Все-таки отвечу ему!
***
С: Щас залипнешь в разговор. И книга не получится. Правильно, ведь, он сказал, что когда после перерыва начинаешь писать, то сначала пишешь всякую херню, пока не придешь в норму, и что первое, написанное, чтобы расписаться, не нужно выкладывать. Вот эти 26 страниц, которые мы с тобой написали – это как раз и есть «всякая херня», разминка, чтобы расписаться. Которую не стоит выкладывать. И только сегодня, возможно, мы придем в норму. И то не факт. Особенно, если будешь так отвлекаться на смс!
Я: Это другой подход к литературе. Моя позиция, что невозможно писать херню, в принципе. Что все гармонично. Любое самовыражение содержит часть моей души, а значит, законно. И если душа сплющена работой и обстоятельствами, значит, вот в этот момент я такую сплющенную душу и выражаю.
С: Это если читатель дочитает досюда, то ты эти слова ему скажешь. Но кто дочитает?
Я: Любители экспериментальных форм в искусстве.
С: Короче, готовься, что все твои книги будут очень сильно засирать.
Я: Прошлая книга была лучше…
С: Потому что ты ее не после увольнения и запоя начинал.
Я: А сейчас я самовыражаю вот такое свое прибитое состояние! Поэтому и текст прибитый. К тому же, вторая книга часто хуже первой. Потому и сделаю ее покороче.
С: Может, тебе стереть эти первые 26 страниц и начать заново?
Я: Нет, это мои силы и мое время. Я принципиально не пишу нормальный роман, а просто даю срез внутренней жизни. Такой, какая она есть сейчас. А сейчас она вот такая. А поэт этот просто меня недолюбливает. Вот и критикует…
И вообще, давай, как и в прошлой книге, ты будешь верить в успех и достоинства текста, а я буду критиковать? А не наоборот. Ты же источник силы и смелости! А я страдаю и боюсь. Просыпайся уже давай!
С:
Я: Это почему это?
С: Тебе приятно это писать. Процесс наполняет тебя энергией. Вот сейчас, когда ты по– настоящему уныл, я снова стал несгибаемо поддерживающим. Это само по себе ценно.
Я: Меня греет. А читателя? Произведение искусства это то, что воспринял хоть кто-то, кроме автора.
С: Потом воспримут. Суть не в том, написано это по правилам или нет. Суть в обмене энергией, а он идет. Энергия жизни пробивается из родника твоего существа сначала в твое сознание, а потом достучится и до читателя.
Я: Давай уж лучше про психоаналитика!
С: Ок. Вот призывала она тебя к осторожности и что? Чего плохого?
Я: Плохо то, что невысказанное чувство стало копиться во мне, нарывающим пузырем. Внешне это выражалось в том, что я стал чахнуть и угасать. Стал еще хуже работать. Внутренне выражалось в растущем напряжении… И, в конце концов, прорвалось в форме пьяного скандала. Как если человеку совсем запретить ходить в туалет, то, рано или поздно, он просто описается, там, где стоит, будь это хоть на трибуне. Невозможно же терпеть до бесконечности! Вот меня и прорвало. И так как это был не спланированный перформанс, а неожиданный срыв, получилось все максимально уродливо.
С: Подробностей рассказывать не будешь?
Я: Не хочу. Выбил он меня из колеи своей критикой, поэт этот… Не понимает он меня! Моего подхода к творчеству не понимает. Я исхожу из того, что плохо писать невозможно, что графомании нет. Даже если ты пошлейший человек, у тебя будет свой минимум читателей. Таких же пошляков, которых ты будешь честно греть.
У меня на работе у начальницы на столе, в рамке, под стеклом стояло поздравительное стихотворение – от коллег на 8-е марта. Скачанное, видимо, откуда-то из интернета, с сайта поздравительных стихотворений, и распечатанное на подарочной бумаге фигурными буквами. Вот это был адище офисной пошлости! В смысле, сам текст. И ничего! Её грело. Для неё это были стихи. Такие, что можно поставить в рамку под стекло на видное место… Так что плохих стихов не бывает. Бывают высокомерные люди. Хотя и их не бывает…
С: Все равно как-то не убедительно. Получается, плохо вообще писать нельзя?
Я: Не забывай – я нападаю, ты критикуешь.
С: Нападай!
Я: Я всерьез встревожен за свою судьбу. Текст, правда, ужасен. И первый был ужасен и получит тонны заслуженной критики, или, что еще хуже и вероятнее – тонны заслуженного равнодушия. А тут даже той безумной откровенности нет (единственная изюминка прошлого текста). Ощущаю себя графоманом, летящим к осознанию своей бездарности и гибели. Всю жизнь откапывал сундучок с талантом, откопал, а там вместо золота – гнилая ветошь. А жизнь назад не отмотаешь!