Книга колдовства
Шрифт:
Может, раздраженный и озабоченный алхимик передумает? Оставит меня в покое, позволит удалиться в «Лa Фелисидад» либо в мою студию, где я смогу прочесть написанное в книге — прочесть и убежать, как заклинала меня моя сестра и спасительница.
— Но даже самые мелкие образчики камня… В общем, я читала, что даже их получить очень трудно.
То и дело останавливаясь, мы уже успели подойти к лестнице, причем я пятилась, не прекращая разговора, и искала повод повернуть назад, а Бру упрямо шел вперед. Во дворе быстро темнело, но весь мир был еще освещен, хотя непонятно чем — ни солнцем, ни луной, ни звездами. Это был некий призрачный свет, каждый день возникавший в сумерках. Птицы кружили у нас над головой, павлины разгуливали взад и вперед, летучие мыши висели тут и там, и
Из потайного кармана бурнуса Бру вытащил серебряный наперсток, покрытый изображениями незнакомых мне символов. Алхимик надел его на большой палец левой руки, и я увидела, что наперсток увенчивает лезвие, длиной не больше дюйма. Один край лезвия имел зазубрины, самый же кончик был одновременно острым и ковшеобразным. Очень быстро Бру засучил правый рукав бурнуса и голой черной рукой схватил висевшую у него над головой летучую мышь. Тварь укусила его за большой палец правой руки, но вскоре прекратила сопротивление. Она расправила белые крылья и добровольно распростерлась на его бледной ладони, словно подставляя себя для того, чтобы… чтобы он смог…
При помощи наперстка, увенчанного лезвием, Бру вскрыл мышь. Никакой крови не было, ни писка, ни судорог; мышь безучастно выдержала эту, казалось бы, чрезвычайно болезненную операцию.
В сделанный надрез меньше дюйма длиной Бру вставил кончик наперстка, похожий на ковшик, и принялся поворачивать его так и эдак. Потом он вынул ковшик, и на мою — да, на мою — ладонь упало то, что я сначала принял а за переставшее биться сердце мыши. Пробежала судорога, но уже по моей руке. На ладони лежало вовсе не мышиное сердце, нет: то был кусочек камня величиной с пуговицу — камня несовершенного. Бру взял его у меня и обтер, чтобы очистить от внутренностей, для чего поднял подол. Полы бурнуса разошлись, явив мне — явно не без умысла — его срамной уд, большой и обвислый, похожий на плод папайи, темный, серовато-синий. Камень засиял подобно истинному рубину. Он был еще мягким, когда я снова взяла его, и мне показалось, что в моих пальцах он с каждым мгновением становился тверже.
— Летучие мыши, — проговорил алхимик, подвязывая бурнус потуже, — дают более темные камни.
— Но как… — начала я.
Однако тут мое внимание вновь привлекли руки Бру, а вернее, то, что они делали. Теперь они держали кусок потемневшей, как будто опаленной бечевки и обвязывали ею крест-накрест летучую мышь — мне показалось, что она порывалась взлететь, несмотря на только что перенесенную хирургическую операцию. Обездвиженная тварь еще шевелилась, когда Бру засунул ее в карман, где уже лежал наперсток, которым алхимик лишил ее жизни. Или не лишил.
— Почему она не умирает?
Я думала, Бру ответит, что летучая мышь умерла, но я ошиблась.
— Потому что она доведена до совершенства, как и все они. — И он махнул левой рукой с перстнями, обводя ею всех своих тварей. Но тут же поправился: — Почти доведена.
«Если это совершенство, — думала я, пока мы карабкались наверх, к шатрам на крыше, — мне бы очень хотелось покинуть сей мир несовершенной».
Тут же я произвела в уме подсчет: сколько светоносных тварей должен был вскрыть Бру, чтобы так разукрасить свою Комнату камней? Я никогда не отличалась особой любовью к животным (хотя их ко мне что-то влекло) и даже, как ни прискорбно, не сумела завести себе наперсника из их числа, хотя не раз пыталась кого-нибудь приручить. Но что за каменное сердце у этого монаха, этого спятившего душегуба, если он проделывает то, что я видела? Через несколько часов, очнувшись от слишком глубокого сна, явно вызванного наркотическими снадобьями, я нашла ответ на свой вопрос.
Сердце
Последнее, что мне удалось вспомнить из событий ночи, предшествующей моему пробуждению: я взяла — как неразумно! — золотой кубок, предложенный Бру, и выпила его почти до дна. Наверху, на assoltaire, было душно и жарко, хотя следы вечернего дождя, нередкого в здешних краях, еще не испарились с крыш домов. А напиток был холодный, смешанный из молока и фруктов: манго и немного банана. Иными словами, настоящее искушение. Бру знал, что делает.
Мы поднялись на крышу, и я последовала за ним в меньшую палатку, одну из тех, в которых мне прежде не приходилось бывать. Рядом с ней находилась большая, где располагалась лаборатория. Полотняные края были приподняты, и я видела, как Бру что-то сооружает из глины, железа и выточенных из какого-то ценного дерева деталей, сплошь покрытых резьбой. Хотя работа была еще не завершена, я поняла, что там будет, однако все же спросила об этом алхимика.
— Атанор, — прозвучал его ответ.
Как я и предполагала.
— Ах! — воскликнула я довольно фальшиво и таким тоном, словно мне жутко хотелось с ним поболтать. Мне казалось, мои слова отвлекут Бру от желания узнать, что лежит в моем мешке, ибо желание поскорее прочесть спрятанную там книгу делало ее ужасно тяжелой. Мне безумно хотелось ее открыть. — А разве так можно? Ни в одной из книг не говорится о том, что алхимику позволяется иметь более одного атанора…
Я не договорила, поскольку Бру покинул меня и перешел в больший шатер — для чего ему требовалось спуститься вниз по ступеням, затем, балансируя, пройти по приставной лестнице, лежащей плашмя на крыше, и снова подняться вверх по приступкам — хотя пространство, разделявшее две палатки, не превышало пятнадцати или двадцати футов. Теперь Бру стоял перед старым атанором. Вынув из кармана связанную летучую мышь, он швырнул ее в топку.
— Мне понадобится атанор побольше, — произнес он через минуту, вернувшись ко мне.
К счастью, я не прислушалась к его словам (во всяком случае, тогда), ибо тот новый шатер…
Там была не лаборатория, не молельня и не жилое помещение в общепринятом смысле этого слова. Может быть, сочетание того, другого и третьего? Не совсем; однако я сразу поняла, на что это похоже — на кабинет таксидермиста. Однажды мне довелось побывать в подобной вонючей берлоге, когда я жила во Флориде. Хозяин ее по основной профессии был дубильщиком, а таксидермистом, наверное, по призванию. На мой взгляд, такое увлечение было странноватым и довольно грубым, хотя, конечно, не мне судить. В его мастерской валялось множество лезвий всех форм и размеров, на стенах плотно висели шкуры и шкурки, а те из них, которые еще предстояло выскоблить, лежали грудой у двери. То был истинный рай для мух. Он даже показал мне банку, наполненную стеклянными глазами. Да, точно: в самом маленьком из шатров Бру все говорило о занятиях таксидермией или о чем-то вроде того. Однако что за ремесло могло напомнить ремесло таксидермиста? Работа хирурга? Палача? Живодера?
Нельзя сказать, что в шатре смерть царствовала безраздельно. Иначе я бы почуяла ее. Но как еще объяснить запах, который веял там и казался еще гуще, чем где-нибудь на руинах, в склепе либо на кладбище, куда меня однажды угораздило нечаянно попасть? Неужто созданные Бру твари не умирали, но приобретали некоторые свойства мертвых, раз он желал их сохранить и отыскивал для этого средства? Он явно занимался здесь именно этим. Однако то была не консервация как таковая, а скорее… очищение.
Я не слишком встревожилась, когда внимание Бру переключилось на его белого питона Уробороса. Я не сразу поняла, что он намерен сделать. Но как только до меня дошло… Ой, mon Dieu! Если алхимик настолько безжалостен даже к своей змее, это не предвещает ничего хорошего для всех остальных, кто встанет между ним и его ремеслом.