Книга мёртвых

Лимонов Эдуард Вениаминович

Автора же спектакля Владимира Максимова я помню ярко в первый раз в доме на рю Лористон, где помещался «Континент». По странной иронии судьбы Шпрингер, западногерманский магнат, оплачивавший счета журнала и его существование, нашёл именно для редакции здание, где помещалось в годы оккупации Парижа гестапо. Что он этим хотел заявить, неизвестно, но совпадения быть не могло. К Максимову я пришёл с разряженной Еленой Щаповой, у нас шёл второй бурный роман, возможно, это был 1980-й или 1981 год. Елена жила с мужем в Риме, но наведывалась ко мне, любовнику, в Париж. Помню смущённого, в сером костюме, серого и молчаливого Максимова. «Континент» печатал мои стихи два раза, один раз с предисловием Бродского. Печатал

уже тогда, когда я стихов не писал. Делали это господа диссиденты исключительно для того, чтобы иметь возможность позднее сказать: «Смотрите, мы – свободный журнал, мы даже Лимонова печатаем!» Во второй раз редактор отдела поэзии Наталья Горбаневская сдала в печать листки с моими стихами в перепутанном виде. Так они и были напечатаны. Обыкновенно «Континент» отличался строгой грамотностью. Так они меня не любили, что даже пошли на ошибки. Когда мы уже уходили от Максимова, под одним из письменных столов увидели маленького мальчика – сына Максимова. Дело в том, что на одном из этажей дома по рю Лористон помещалась квартира Максимова, а редакция газеты – выше. Максимову завидовали, он получил в своё распоряжение большие деньги от Шпрингера. Рю Лористон начинается на пляс д’Этуаль, самый центр Парижа, Триумфальная арка рядом. У гестапо была губа не дура.

И Максимов, и Синявский попали во Францию в совсем зрелом возрасте. Лет под пятьдесят. Французского языка они так и не выучили. Английского тоже не знали. Прожили в таком временном состоянии по четверти века. Это не могло не отразиться и на их самочувствии, и на мировоззрении. Отрицая советскую власть, они постепенно стали старомодны, как белоэмигранты. Свою долю в разрушение государства СССР они, конечно, внесли. Не такую большую, как Солженицын или Сахаров, но доля была. Доля Андрея Донатыча и Марьи Васильевны меньше всех. В Синявском было больше здравого смысла и таланта. Максимова читать никто никогда уже не будет, так же как и всех остальных писателей-диссидентов. Если и есть у него крупицы таланта здесь и там, то кто их будет раскапывать? В литературе, как и во всех искусствах, выживает самый яркий. Удивительный, удивляющий. Он и получает весь банк.

Когда стало беспощадно ясно, к чему привело диссидентство, Максимов нашёл в себе мужество покаяться. В последние годы жизни он стал патриотом России. Правда, он утверждал, что и был им, но, конечно, не был: работая против коммунизма, работал против России. Подписав протест против обстрела Белого Дома, он на самом деле перечеркнул всю свою жизнь, аннулировал её результаты. Абсолютно прав оказался я, пария и изгой среди них. Изгой до такой степени, что опасно было «привечать Лимонова», как об этом написал профессор Жолковский в своих воспоминаниях о Синявском, перечисляя его храбрые поступки. Я оказался прав. Уже в 1976 году был прав. Достаточно перечитать «Эдичку» и его монологи.

Синявский – изящный, причудливый критик. Его будут читать, но как в каждой пьесе есть герой-любовник и героиня и второстепенные персонажи рядом с Ромео и Джульеттой, с Отелло и Дездемоной, так по сути роли своей, объясняющей, Синявский сам обрек себя на роль № 2. Если говорить о посмертной славе, обожании и почитании, об истерии масс, то эти удовольствия всегда достаются героям-любовникам, трагическим брюнетам, Че Геваре или золотоголовому Серёге Есенину. Немудрёному, но в высшей степени трагичному. В их поколении Первого актёра просто не было. Солженицын тоже объяснитель, а не страстный совершатель поступков. Как я когда-то написал, «крови из раны никто из них не оставил».

Когда обиженно утверждают под предлогом святости мёртвых банальное «о мёртвых – ничего или только хорошее» – это продолжение во времени обычного, пошлого обывательского конформизма и ханжества. О мёртвых надо говорить плохое, иначе, не осудив их, мы не разберёмся с живыми.

Мёртвых вообще всегда больше, чем живых. Быть мёртвым – куда более естественное состояние. Поэтому – какие тут церемонии могут быть, мёртвых жалеть не надо. Какие были – такие и были. Они имели время, всё, какое возможно. Если не доделали чего-то… ну, разведём руками.

Герои моих книг

Совсем не знаменитые, простые, часто неудачливые и бедные люди жили со мной бок о бок – помогали мне выжить, давали работу, служили собутыльниками, скрашивали жизнь и развеивали тоску. С ними я проводил большую часть своих трудов и дней, справедливым будет дать некое подобие литературного бессмертия и им. У знаменитых мёртвых оно и так есть.

Совсем недавно неизвестный мне человек прислал мне из Америки открытку, на адрес редакции газеты «Лимонка». «Сообщаю Вам, что в Соединенных Штатах умер Ян Евзлин, герой некоторых Ваших произведений и Ваш друг по тяжелым временам в Нью-Йорке. Он тяжело болел и последнее время много вспоминал, рассказывал о Вас. Я думаю, что Вам будет небезынтересно узнать о том, что ушел из жизни Ваш товарищ».

Ян Евзлин есть в нескольких моих книгах. Мелькает он у меня, безымянный, в первой главе «Эдички»:

– Слышал, в октябре впускать будут?

– Куда впускать? – спрашиваю я.

– Ну как куда, в Россию…

(Дальше мы говорим о России):

– Я не поеду, я никогда не иду назад, – заявляю я.

– Ты ещё молодой, – говорит он. – Попробуй, может, пробьёшься. А я поеду, – продолжает он тихо. – Я, понимаешь, там впал в амбицию, слишком много о себе возомнил, а вот приехал и увидел. Что ни на что не способен. Покоя хочу. Куда-нибудь в Тульскую область, домишко, рыбки половить, учителем в сельскую школу пристроиться. Здесь ад, – говорит он, – Нью-Йорк – город для сумасшедших».

И вот, спустя четверть века я узнаю в Москве, что он умер в Нью-Йорке. Надо же! Он хотел уехать и не уехал, я заверял, что не иду назад, а живу уже шесть лет безвылазно в России. Вернулся!

В «Истории его слуги» Ян появляется во второй главе в весенний дождливый день 24 апреля 1977 года, он вытащил меня в Квинс-колледж, где должна была читать стихи поэтесса Белла Ахмадулина (в книге – Стелла Махмудова). Появляется он как Толик-пьяница. «Спасибо Толику-пьянице, он тогда зашел за мной и вытащил меня в буквальном смысле слова из моего отеля, помню, что я очень не хотел ехать к чёрту на рога в Квинс-колледж. И ныл всю длинную дорогу. В конце концов, бесконечно меняя сабвеи и автобусы, мы добрались всё же до культурного очага. Купили билеты, прошли в зал».

В зале в компании Бориса Мессерера (мужа Ахмадулиной) и Михаила Барышникова сидела девушка Джули Карпентер (в романе она Дженни Джаксон) – хаузкипер (та, что держит дом, домоуправляющая, или мажордом) дома на Sutton Square, 6. Знакомство с этой девушкой изменило мою жизнь, из эмигрантской среды я вышел и стал жить реальной американской жизнью. «Толика-пьяницу я жестоко оставил в этот вечер, а ведь он-то и втянул меня в эту поездку. В машине было только одно место, для меня. «Боливар не вынесет двоих». Сослужив свою службу в качестве орудия судьбы, персонаж исчез со сцены. «Извини, Толик», – констатирую я в романе.

Я абсолютно убежден, что Ян Евзлин сыграл-таки роль орудия судьбы, приведя меня, нежелающего, в нужное место в нужное время. Начинающим авантюристом настоятельно советую не пренебрегать второстепенными и третьестепенными актёрами в вашей жизни. Кто-то из них, может, уготован именно для роли орудия судьбы. Не отталкивайте ваших возможных спасителей. Известно, что, идя в Сенат, где его должны были убить два Брута и Кассий в тот роковой день 14 марта 44 года до н. э., Цезарь оттолкнул человека, знавшего о заговоре и пытавшегося сообщить Цезарю, что его хотят убить.