Книга мёртвых
Шрифт:
Ни Гинзберг, ни Ферлингетти не произвели на меня положительного впечатления. Скорее, поражала их заурядность, банальность, неинтересность. И не следует думать, что Лимонову не угодишь, что никто ему не по нраву. И тогда и позднее я встречал экземпляры, которые меня поражали физической красотой, меня поражали подростки обоего пола. Помню в Париже кудрявого, с чудовищными зелёными глазами юношу (жуткая сука оказался мальчик, но красоты неземной), я назвал его для себя «Адонис», потому что он был похож на мальчика с этикетки конфитюра «Адонис». Адониса привёл в мою квартиру на рю дэз Экуфф американский журналист. До сих пор помню девочку Николь из 1981 года; Париж, ножки в белых чулках, изящная, порочная, юная. Такие, как Адонис и Николь, не должны стариться, должны быть вечно юными, чтоб смотреть на них веками. В Гинзберге или в Ферлингетти не было ничего удивительного. Гинзберг выглядел неряшливым, Ферлингетти производил более достойное впечатление. В их творчестве, а я внимательный читатель, я не нашел ничего, что подымалось бы над общим банальным уровнем эпохи. Они чем-то сродни нашим бесплодным смоковницам литературы: Евтушенко и Вознесенскому. Не удивительно, что заезжий Бродский, неамериканец, стал американским национальным поэтом, ибо туземцы были уж слишком банальны и бесцветны. Я думаю, Гинзберг должен был завидовать Бродскому чёрной завистью.
Еще одного битника – Грегори Корсо – я встретил на поэтических Олимпийских играх в городе Лондоне в 1980 году. Игры проходили в Вестминстерском аббатстве, и состав участников был радикально прогрессивный: первую премию – золотую медаль – получил регги-поэт и певец Линдон Квейзи Джонсон за стихотворение, припевом-рефреном которому служило оскорбление Англии. «Англия – сука!»
England is the bitchEngland is the bitch.А
Вторую премию – серебряную медаль – получил английский панк Джон Купер Кларк, похожий на поставленную на хвост гусеницу, на голове у него был сине-зелёно-красный ирокез. Он же написал про Монстра, разгуливающего по улицам Лондона. Третье место – бронзовую медаль – получил я, за стихотворение «Я целую мою Русскую Революцию» из книги «Дневник неудачника», я прочёл его с кафедры в Вестминстерском аббатстве, по-английски, разумеется. Приведу здесь несколько строк:
Я целую свою Русскую РеволюциюВ ее потные мальчишечьи русые кудриВыбивающиеся из-под матросской бескозырки или солдатской папахиЯ целую её исцарапанные русские белые руки,Я плачу и говорю:«Белая моя, белая! Красная моя, красная!Веселая моя и красивая – прости меня!»/............................../Заканчивается стихотворение вот так:
А по ночам мне в моем грязном отеле,Одинокому, русскому, глупомуВсе снишься ты, снишься ты, снишься.Безвинно погибшая в юном возрасте —Красивая, улыбающаяся, еще живая,С алыми губами – белошеее нежное существо.Исцарапанные руки на ремне винтовки —Говорящая на русском языке —Революция – любовь моя!Мерзкая газета «Сан», освещавшая «Поэтические Олимпийские Игры», ехидно поинтересовалась, не оказались ли в крови губы мистера Лимонофф после такого поцелуйчика. Грегори Корсо не получил никакой медали, их было всего три, так что старый бандит не получил ничего. Определение «старый бандит» как нельзя лучше подходит к нему, именно так он и выглядел: освободившимся из заключения коренастым криминалом, темнолицым, похабным в манерах. В прочитанных им стихах я ничего особенного не услышал. Проявился он на прощальном вечере по поводу окончания «Поэтри Олимпикс». Поэт-хромоножка Майкл Горовиц (именно он и пригласил меня на «Олимпикс») устроил отходную в чьем-то частном доме. В Штатах и в Англии такие дома называют brown-stone: обычно это узкий городской дом из красного кирпича, в два или четыре этажа, для одной семьи. Узкий, потому что целые кварталы их, прижатые друг к другу, существуют в английских городах. Я приехал на отходную в компании шотландской актрисы Фионы Гонт, на её машине. Без актрисы и машины, думаю, я бы оттуда не выбрался никогда. Во-первых, явились растафаре во главе с Линдоном Квейзи Джонсоном, в белых одеждах, тюрбанах, с бусами, трубками и всякой сбруей. Первое, что они сделали, это закурили кромешной крепости ямайскую ганжу и щедро угощали ею всех желающих. Потом они стали стучать в барабаны. Во-вторых, присутствовали отряды панков Джона Купера Кларка, и эти люди немедленно стали пить виски, стремясь напиться быстрее. Помимо этого, были люди совсем уж неизвестного происхождения и рас, бродившие от ганжи к виски. Были классические поэты и поэтессы реакционного вида. Грегори Корсо, старый бандит, немедленно сделался пьян вдребезги и, по-видимому, рассматривал весь браун-стоун, все его этажи, как свой гарем. Он ходил и щупал мужчин и женщин. Битники, помимо «бита», это всем известно, сплачивались ещё и общей половой принадлежностью: все или почти все представители этого литературного течения были гомосексуалистами. Грегори – тоже. Мне удалось отделаться от его притязаний (он стал заинтересованно щупать мои бицепсы, у него у самого была впечатляющая мускулатура, хотя в 1980 году ему, должно быть, было не менее 50 лет) не физическим путём наказания или интеллектуальным путём объяснения (дескать, я не по этому делу, не вашего поля ягода), а жестами, примитивно. В то время как он щупал мой бицепс, я, не обращая внимания на него, взял за большую сиську актрису Фиону и громко поцеловал её. Он отошел. Растафаре, те были менее дипломатичны: беззлобно, хохоча во все горла, они скатили его с лестницы на нижний этаж. В последний раз я видел его в крошечном английском садике, во дворе внизу, у забора, вместе с панком Джоном Купером Кларком. Они (абсолютно по-мужски, никаких оттенков гомоэротизма) по очереди сосали из горла виски. Я слышал потом, что драка всё-таки была в тот вечер, и что повинен был старый бандит Корсо, но мы уже уехали с Фионой из этого красочного экзотического бедлама, из смешения литературных стилей и поколений. Фиона боялась надраться, Фиону ждала машина. Фиона была ответственна за Лимонова.
Осенью 1984 года на пересечении рю Бобур и рю Рамбуто меня окликнули: «Эдвард Лимонов?» Я сразу понял, что он американец, этот мужик с сумкой, с футляром, скрывающим не то трубу, не то тромбон (оказалось, саксофон), в скромном старомодном костюмчике. «Я – Стив Лейси, саксофонист, я читал о тебе в “Херальд Трибюн”. Хотелось бы встретиться. Я живу на рю Вьелль дю Тампль, приходи». Он дал мне свою визитную карточку. Он ехал в этот момент на выступление, у него был концерт в Голландии. Мы договорились встретиться через неделю. Дело в том, что 2 августа 1984 года «Интернэйшнл Херальд Трибюн» напечатала на последней странице статью обо мне. Под названием: «Это я, Лимонов. Невыдуманное воспоминание». Так как газету эту, самое крупное англоязычное издание в Европе, читали все «экс-патриоты», как они себя называют, живущие во Франции американцы, то я немедленно стал знаменит среди них. О степени известности самого Стива Лейси я не догадывался. Мир музыки никогда не был моим миром, если я туда и заглядывал (как в 1975–1978 годах, когда я наблюдал и пассивно участвовал как фанат и зритель в нью-йоркском панк-музыкальном движении), то обычно ненадолго. Уже много позднее я понял, что остановивший меня тогда на парижской улице бледный мужчина – легендарный саксофонист. Тогда же осенью я позвонил ему и пришел в обширную его квартиру на рю Вьелль дю Тампль, 57. (В средние века там находилась сторожевая башня Тамплиеров. Вообще, весь «наш третий аррондисмант», где я и он жили, в средние века был гнездом рыцарей-монахов Тамплиеров. Сам Храм, он же Тампль, находился на том месте, где расположена мэрия III аррондисманта. В этой мэрии я регистрировал брак с Натальей Медведевой, над костями Тамплиеров. Вот как!) Квартира Лейси была на втором этаже, старая французская обширная квартира, хорошо обжитая. Стив жил там с женой, певицей. Как-то я слышал её выступление в сопровождении саксофона Стива и ещё пары музыкантов. Это была довольно истеричная, авангардная, вздымающаяся и падающая эмоциональная ария, состоящая скорее из звуков, чем из слов. Возможно, это была импровизация. У Стива, как я потом понял, собирались музыканты, американцы, многие из них джазовые, сбежавшие из Соединённых Штатов, где трудно было тогда прокормиться джазисту, джаз был немоден. Собирались часто, чуть ли не каждый вечер. У Стива, помимо алкоголя, потребляли гашиш и кокаин. Может быть, и другие стимуляторы жизни. Джазовые музыканты в Гарлеме потребляли кокаин ещё в 20-е годы. Это как бы их историческая традиция, и обыватель, раскрывший глаза и рот от ужаса, тут может сразу их и закрыть. Люди эти тяжело работали, многие – в ночных клубах, им надо было оттянуться и расслабиться. Я стал захаживать к Стиву. Они там мирно, привычно оттягивались, скандалов я не наблюдал. В конце концов Стив тихо пьянел, жена его начинала громко разговаривать, и гости уходили в ночной Париж или засыпали в углах квартиры, и сам собой наступал час отбоя. В тот период я обильно ссорился с Наташей Медведевой, кончилось это территориальным разрывом, мы поселились в разных квартирах в июле 1985-го и соединились у меня на рю де Тюренн только в январе 1987-го. Так что Наталья к Стиву не пришла ни разу, хотя и Стив, и его жена просили меня привести её, на предмет того, чтобы она пела с женой Стива. Однажды со мною к Стиву Лэйси напросился мой друг Тьерри Мариньяк с девушкой. Фабиенн Иссартель была журналисткой, худенькой, черноволосой, насмешливой модной девицей. Им повезло, так как в тот вечер к Стиву пришёл легендарный старик Брайан Гузен (точнее, Гузн). Этот Брайан Гузн был изобретателем знаменитых «cut ups» – срезов текста, которые отлично использовал в «Голом завтраке» Уильям Берроуз. Брайан
Тьерри и Фабиенн глядели на Брайана с немым восторгом. Фабиенн спросила его о «cut ups». Он сказал, что это пустяк, что он подарил изобретённый им метод произвольно нарезанных кусков Берроузу. Что он изобрёл cut ups исключительно из желания оживить литературу, где обычный narrative (наговаривание) существует много веков, и он хотел уничтожить narrative. В тот вечер Брайан Гузн позволил себе вольность, своей холодной рукой погладил меня по лицу. И улыбнулся. Ну что ты скажешь старику, живой легенде?! Ему и тогда, в 1984-м, было не менее 80 лет, я предполагаю, если не больше. Чтобы быть учителем Берроуза, родившегося в 1914-м, он должен был родиться хотя бы на десять лет раньше. Хотя это не обязательно, учиться можно и у человека своего возраста, и младше. Но в книгах о битниках написано, что Брайан Гузн старше Берроуза.
Джек Керуак, родившийся в 1923 году и отдавший Богу душу в 1969-м, стал романистом, хотя был футболистом и мог стать футбольной звездой. Я прочёл «На дороге», его самую знаменитую книгу. Вначале нормально, но потом перечисление передвижений и пьянства героев надоедает. В конце концов понимаешь, что Керуак – это смесь (но худшего качества!) Генри Миллера с Берроузом периода «Джанки». Керуак – самый разрекламированный из битников. Этому способствовала его ранняя смерть и известная ординарность его таланта. Но на темы нищей жизни, пьянства и бродяжничества есть куда лучшие книги. Помимо «Тропика Рака» Миллера, есть отличная и мало известная книга Джорджа Оруэлла «На дне в Париже и Лондоне» (английский титул «Down and out in Paris and London»). Оруэлл жил среди бродяг в ночлежных домах – он честно и досконально изучил жизнь бомжа. Есть «Last Exit to Brooklin» («Последний выезд на Бруклин») – страшноватая книга. Есть Селин, в конце концов. Ну и «Джанки» Берроуза остаётся классикой. Керуак умер, когда я обитал в Москве. Но вот Берроуза я не встретил только случайно. Однажды я специально ради него пришёл в английский книжный магазин «Village Voice» в Париже, где Берроуз должен был выступать, вместе с Алленом Гинзбергом, но обнаружил там только ещё более заспанного и скучного, чем обычно, Гинзберга и его морщинистого вечного Орловского. Мы обменялись колкостями. Берроуз тогда не приехал в Париж. Жалею. Магазин же «Виллидж Войс» вовсю развивал англоязычную культурную жизнь Парижа, устраивал встречи с писателями и с легендами. Я, помню, присутствовал на встрече с издателем Морисом Жиродиа, незадолго до его смерти. Под крышей своей «Олимпия Пресс» он опубликовал и «Джанки» Берроуза, и Генри Миллера, и «Лолиту» Набокова. Я спросил его о Набокове. Жиродиа изменился в лице, он назвал Набокова трусом, поскольку тот не явился на суд над Жиродиа по обвинению в публикации порнографии. «Он боялся, что это повредит его профессорской карьере, – с горечью сказал Жиродиа. – А ведь без меня его книгу никто бы тогда не опубликовал, нравы были чрезвычайно строгие. Возможно, он никогда бы не опубликовал «Лолиту», отказался бы от идеи публикации. И не стал бы известным». Жиродиа выглядел измождённым жизнью, несчастливым человеком. Он сказал, что еле сводит концы с концами. Даже одной из тех легендарных книг, которые он издал, достаточно было бы, чтобы считать его легендарным издателем, даже одного писателя из тех, что он «открыл». А он открыл Берроуза, Генри Миллера, Набокова. Его отец по фамилии Каханэ в издательстве «Обелиск Пресс» также совершил немало литературных подвигов. «Олимпия Пресс» печатала и дешёвые книжонки – порнографию для англоязычных моряков. «Если бы не печатали таких книг, нам не на что было бы печатать Набокова», – грустно сказал Жиродиа.
Жиродиа умер. Набоков умер, так что они имеют право быть персонажами «Книги Мёртвых».
Набокова посетил мой друг Саша Соколов, я Набокова не встретил.
В тот вечер в «Виллидж Войс» Жиродиа высказал мнение, что Набоков – автор одной книги, что ни до «Лолиты», ни после неё он не создал произведения столь же оригинального. Я, со своей стороны, уже тогда придерживался следующего мнения о Набокове-писателе, более детализированного, чем у Жиродиа. До «Лолиты» всё творчество Владимира Набокова – это типичные эмигрантские романы. И «Защита Лужина», и «Дар», и «Машенька» – все они могут быть отнесены к эмигрантскому русскому роману. Чуть лучше, чем иные книги соплеменников, с прибамбасами в виде отступления о Чернышевском, с чудачествами, тем не менее они все укладываются в жанр эмигрантского романа, и универсальностью, вселенскостью там и не пахнет. После «Лолиты» Набоков написал «Аду», «Бледный огонь», «Посмотри на арлекинов» – тяжёлые профессорские книги, с изысками, с тяжёлым остроумием, достаточно занудные и со скрипом читаемые. Там есть самоцветы, в глубине этих рыхлых серых масс – нет-нет, да и блеснут, но в общем заумное чтиво. «Профессорский роман» на самом деле не преувеличение, каждый профессор литературы в США так или иначе написал в своей жизни хоть один. Так что только раз у Набокова получилась та неуловимая, гремучая смесь, и сложилась в шедевр. Я согласен с Жиродиа – Набоков автор одной книги. И обвинение в трусости справедливо. Осторожность, переходящая в трусость, просматривается во всей его жизни. Приехав в Америку в 1975 году, я ещё застал эмигрантов его поколения, – они боялись всего: руки Москвы, КГБ, ЦРУ… Натали Саррот-Черняховская в Париже оказалась такой же трусоватой бабкой.
На каком-то парти в 1978 году я, помню, случайно встретил Вознесенского, Аллена Гинзберга, там была куча знаменитостей. Опять со мной был Лёнька (Леонид – как-то язык не поворачивается, я называл его «Лёнчик» и на «Вы», он меня на «Вы» и «поэт», такая у него была манера) Лубяницкий. Всех рассадили за столы, и мы с Лёнькой оказались за одним столом с женщиной-фотографшей. Лёнька её знал и оживлённо обменивался с ней трескучими фразами на своём манерном фанерном английском. Муж женщины подошёл чуть позже. Это был высокий костлявый мужчина в тёмно-коричневом костюме и в очках. Он был как костлявый конь. Женщина представила нас мужу. «Мой муж – драматург Артур Миллер!» Помню, я лихорадочно выпил все напитки, какие были вокруг, ещё бы, со мной рядом сидел муж Мэрилин Монро. Сам он меня ни капли не интересовал. Но у Мэрилин Монро есть несколько фотографий и несколько улыбок, позволяющих думать, что у неё была тайна, что она «знала» что-то, чего не знает никто. Простое чудо ужасной женщины, – так я называю этот эффект. У моей жены Наталии Медведевой было несколько подобных взглядов, позволяющих судить о том, что она «знает» нечто чудовищное. Возможно, такие женщины просто знают смерть интимнее, чем мужчины.
Я хотел спросить Миллера: «Какая она была? Мэрилин?» Но рядом сидела темнолицая, со старыми тёмными руками фотографша – нынешняя жена, и я не спросил. Я был ещё молодой человек, стеснялся, сейчас бы я спросил именно это: «Какая она была? Руки, ноги, мягкая, твёрдая? Как стонала?» Именно это интересно.
«Высшая» буржуазия
В самом сердце Парижа, на пересечении бульваров Сент-Мишель и Сент-Жермен находятся развалины аббатства Клюни, забранные в решётку. Их специально оставили такими, на римский манер, где развалины – часть жизни Рима. По сути дела, в развалинах Клюни нечего смотреть – камни и камни… Наискосок – по диагонали, там же, на углу одноимённых бульваров в доме номер 104 по бульвару Сент-Жермен находится кафе «Клюни». Рядом с кафе на бульвар долгие годы выходила витрина магазина, торгующего медицинскими инструментами. Именно здесь, на пересечении бульваров, происходили основные сцены студенческой революции мая 1968 года. Есть множество ставших классическими фотографий бурлящей толпы молодежи, вывороченных камней мостовых, баррикад, дымков слезоточивого газа, наступающих жандармов и прочего прошлого. Если войти в ворота дома 104 и повернуть налево в подъезд, и подняться на шестой этаж, то слева от лифта была бронзовая табличка: «Roussel». Там жила семья владельца магазина и производителя инструментов. И он сам. Так случилось, что судьба связала меня с этой семьёй, и начиная с июля 1985 года я регулярно приходил в эту квартиру раз в месяц. В результате получается: в общем, я нанёс туда около ста визитов. Мсье Русселя я видел всего раза три-четыре, но мне так хотелось написать о мадам Руссель и вообще об их семье, а мадам, возможно, ещё жива, и я придумал такую военную хитрость, воспользовался прикрытием из мсье Русселя. Он-то уж точно мёртв.