Книга мёртвых
Шрифт:
А в его «Дневнике», в тех страницах, которые мне прислали, есть ещё запись начала октября, где он передаёт свою беседу с Натали Саррот. Говорили они о литераторах, она много говорит о Клоде Симоне – своём коллеге по «новому роману» (лет пять назад Симона сделали Нобелевским лауреатом), о Маргарит Дюрас (Натали Саррот с ней соперничала). Потом она заявляет, что русский язык, на котором она говорит «свободно, но как ребёнок», ей дальше французского. Затем она сообщает, что однажды писала Солженицыну, протестуя против того, что его книга показывает только палачей евреев. (Очевидно, речь идёт об «Архипелаге ГУЛАГ».) «Ох, эти русские!» – восклицает Натали Саррот (Черняховская её настоящая фамилия) и без паузы переходит ко мне:
«Это как этот маленький
Чуть менее двадцати лет тому назад я шёл к ней на авеню Петра I Сербского, шёл от метро Иена, по тротуару имперского квартала, замёрз в своем бушлатике и дивился мощным коробкам зданий. Дом № 12 оказался чуть ли не самым огромным. Особенно меня впечатлили двери, размером с ворота, которые я едва отодвинул. На первом этаже (французском, т. е. втором советском) налево, сказано мне было по телефону. На всём этаже было только две квартиры. Вот в каких циклопических постройках живет настоящая французская grande bourgeoisie, – сказал я себе. И позвонил. Открыла горничная. Испанская или португальская. Тогда в Париже было модно держать горничных с Иберийского полуострова. Так что «просто Марии» наводняли Париж.
В коридоре квартиры, как в учреждении, сновали занятые люди. На звонок вышла сама писательница и оказалась желтокожей и морщинистой старухой. Приблизившись, жёлтая кожа лица оказалась ещё и крокодиловой. Есть такое заболевание кожи, когда она трескается на крупные куски. Заболевание не зависит от возраста, есть несчастные, которых заболевание одолевает и в тридцать лет. Старуха сказала: «Bonjour monsieur», и мы перешли с ней на английский, так как французский мой был тогда ещё крайне рудиментарен. Она впустила меня в свой кабинет.
Там были, разумеется, книги по стенам, несколько растений, диваны, два или три электрорадиатора, в беспорядке помещённые по полу, пара столов и запах. Сладковатый и неприятный. Внюхавшись, я определил его как запах разогретой мочи. Писательница, подогнув ноги в чёрных брюках, довольно легко подогнув, уселась на софу и жестом усадила меня на канапе напротив. «Здесь холодно, квартира очень большая, – оправдалась она и накинула на плечи что-то вязаное – может, свитер испанской горничной. – Хотите виски?» Я, естественно, хотел виски (и сейчас тоже) в те годы всегда. Я ел мало, пить мне было не на что. Я любил ходить в богатые дома. Издательство Albin-Michel заплатило
– Какое виски любите?
– Предпочитаю «Гленливет», но можно и «Шивас-Ригал» или «Джей энд Би», – привычно ответил я. Я уже знал, что среди французских литераторов определённого возраста развито янколюбие, или, если хотите, американофильство.
«Джей энд Би» было у неё прямо в комнате, даже не пришлось звать служанку. У неё были и подходящие к виски стеклянные чаши. Мы выпили, она тоже, что я отметил как позитивный поступок, ибо по моим подсчетам Натали Саррот должно было быть около восьмидесяти лет. Выпив, я понял, как я замёрз на этих блистательных широких авеню, добираясь до её дома.
Поговорили об Америке. Запах, сладковатый, стал ещё более выразительным и мешал мне с ней разговаривать. Разогретой мочой несло всё сильнее. А может быть, она только перед моим приходом включила все свои радиаторы, чтобы согреть комнату, потому, всё более нагреваясь, они и давали такую удушающую симфонию. А радиаторы обгадили коты?
– Вы работаете в кафе? А вам не мешают посетители? – начал я с дальней целью отправиться с ней в кафе, потому что запах мучил меня. Превращался в наваждение.
– Более того, – сказала писательница. – Они мне необходимы. Без присутствия людей вокруг я, как обнаружила, не могу работать.
Вдруг она встала, подошла к столу и повернулась ко мне… с сигарой в руке.
– Хотите сигару, молодой человек?
Я радостно вскочил и принял из её рук сигару. И тотчас запалил её. Запах мочи стал исчезать в запахе отличного «Упмана».
В Россию она ехать не собирается. Она боится, а вдруг этот самый КГБ с ней что-нибудь сделает. Ведь вот какими ужасными были судьбы уехавших в советскую Россию репатриантов…
– Вас там примут с распростёртыми объятиями, мадам Саррот, – заверил я её. – Вы же не в политике! Если даже в 60-е годы они разрешили напечатать ваш роман в «Иностранке», то сейчас… (А сейчас это было начало 1982 года, скорее всего, январь, потому что «Дневник неудачника» вышел в марте 1982 года). Да вас великолепно встретят, я уверен.
– Нет, я им не доверяю, – сказала она.
Допитую бутылку (нет, мы не выпили её всю, она была початая) унесла горничная, и мы открыли вторую. Я с удивлением понял, что романистка, может быть, пользуется моим визитом, чтобы легитимно надраться. Постепенно из разговора выяснялись для меня размеры её небольшой вселенной. Французская писательница оказалась полна страхов и предрассудков. Живя за богатым мужем-адвокатом как за каменной стеной, женщина имела возможность культивировать целый огород страхов и предрассудков. Как у деревенской простой бабки, у неё их оказалось множество.
– Вам нравится Джек Лондон? – спросила она.
– Наверное… Я давно читал, в детстве.
– По типу вы напоминаете Джека Лондона, – она пристально вгляделась в меня.
Уходя, я встретил в коридоре розоволицего весёлого старикана в шерстистом пальто. Это был её муж-адвокат, у которого, я увидел, совсем не было ни страхов, ни предрассудков.
Парижские тайны
С Юлианом Семёновым я познакомился в Париже в конце 1988 года. Вначале небольшое отступление. Я прожил в Париже 14 лет, и всё равно такое ощущение, что я не дожил в нём. Что он такое, этот город? Есть несколько моих о нём сравнений… Ну, конечно, он как декорации Старой оперы Моцарта. Хорошо подсвеченный, с небольшой аккуратной Сеной, с солидными, выпуклыми всамделишными камнями. Недаром Моцарт много жил в Париже. Там, на рю Франсуа-Мирон, есть старое облупленное здание 18 века с круглыми окнами, где Вольфганг Амадей квартировал. Из дряхлых ворот циклопического вида, так и кажется, сейчас выедет его карета. Мне кажется, вся его музыка – о Париже. Об острове Сент-Луи и реке Сене написаны многие стихи Бодлера. Достаточно выглянуть из окна дома на набережной Анжу, где он жил…