Книга о Боге
Шрифт:
И вот через девять лет отец вдруг звонит мне и весьма дружеским тоном спрашивает, не могу ли я прийти в студию на третьем этаже здания Кайё неподалеку от Гиндзы. У меня слезы навернулись на глаза и подкосились ноги: значит, он простил меня, наконец-то простил через столько лет! Вскочив, я тут же бросаюсь к зданию Кайё…
Эпизод четвертый. За эти долгие девять лет я на своей шкуре испытал, что значит быть писателем в Японии, к ним относятся с презрением, считают бездельниками, людьми «вне закона». Тесть и другие родственники не хотели иметь со мной дела, и это огорчало жену и тещу. Да еще в том году Япония, поддавшись чванливым военным и политикам, начала агрессию против Китая, ввела войска в Маньчжурию. Но я не буду здесь этого касаться…
Итак, я бросаюсь в Кайё. Это четырехэтажный
— Садись сюда, — говорит отец, поднимаясь мне навстречу. Сев на диванчик, он указывает мне на место справа от себя.
Я был так взволнован, увидев его, сильно поседевшего за эти годы, что лишился дара речи. Меня спасло то, что я сидел сбоку и мог не смотреть ему в глаза.
— Знаешь, у меня есть блудный сын. Наверное, ты о нем не слышал. Он решил против моей воли стать писателем, совсем обнищал, подрабатывал сторожем в чужих домах… Ну я подумал, что, наверное, его и оттуда скоро выгонят и он захочет вернуться. А поскольку в мой дом в Адзабу он ни ногой, я подготовил эту комнату и стал ждать здесь возвращения блудного сына. Отцы ведь все такие глупцы… Все эти долгие годы пять дней в неделю я приходил сюда часа на два, думал о своем блудном сыне и молился невидимой силе… Ну а потом понял, что этот блудный сын так никогда и не вернется, и решил позвать тебя… Спасибо, что пришел! Гиндза рядом, если будешь в этих краях, заглядывай, порадуешь меня вместо моего блудного сына. После того как он заявил, что будет писателем, я тоже поднатужился и стал изучать хайку под руководством Кёси-сэнсэя [40] … Примерно раз в неделю показываю ему с десяток трехстиший и выслушиваю его замечания. Хайку писать и то тяжкий труд, слишком уж глубокий смысл в них должен быть заключен, теперь я наконец понял, как нелегко приходится моему негодяю…
40
Кёси-сэнсэй — имеется в виду Такахама Кёси (1874–1959) — известный поэт и теоретик поэзии хайку.
Я догадался, что отец прочел мой перевод рассказа Андре Жида «Возвращение блудного сына», который я сделал для полного собрания сочинений писателя. В книжном шкафу, стоящем в углу студии, рядом с роскошным изданием полного собрания «Приключений Шерлока Холмса» Конан Дойля, которое он бережно хранил, — он говорил, что, когда в юности работал в Лондоне, это был его любимый писатель, — стояли мои книги. Не обращая внимания на то, что отец продолжает говорить, я, словно зачарованный, подошел к шкафу: на нижних полках лежали старые журналы, в которых публиковались когда-то мои романы с продолжением…
— Выдвинь-ка вон тот ящик. Там подшивки вырезок со статьями о твоих произведениях и со всякими сплетнями, которые писали о тебе в газетах и журналах… Думал порадовать своего блудного сына, поднять его дух, когда он вернется… Да, все отцы — такие дураки.
Я стою перед отцом, низко опустив голову.
— Простите меня, — говорю я.
— Тебе не за что просить прощения, — тут же отвечает он и, улыбаясь, кладет руку мне на плечо, потом, притянув к себе, продолжает: — Вот и на этот раз тебе удалось вернуться живым и невредимым… Мне все казалось, будто ты снова в высокогорном санатории. Я перечитывал твои старые письма, полученные из Отвиля, и был полон решимости ждать долго, ведь туберкулез души — болезнь, от которой быстро не излечиваются… Я понял, что тебя склонил к литературе Великий Бог Жака. Когда туберкулез поразил твои легкие, я молился, чтобы Бог поддержал тебя. А теперь, вдруг подумав: «Да какого черта!» — решил ради тебя заняться собственным совершенствованием… «Раз Бог Жака действительно Великий Бог, — думал я, — он сжалится надо мной и поможет
Он обнимает меня за плечи и тихо говорит:
— Как насчет того, чтобы пойти куда-нибудь и вдвоем отметить твое полное выздоровление?
В ту первую ночь в бедном номере лондонского отеля я лежал между Куботой-сэнсэем и Икэдзимой и, несмотря на крайнюю усталость, не мог уснуть, все думал и думал о своем покойном отце.
Мое полное выздоровление мы отметили на втором этаже ресторана «Фугэцудо», это было в июне 1940 года. А в ноябре следующего года он по приглашению одного из самых близких своих друзей-однокашников, бывшего посла Японии в Австралии, на три месяца отправился в туристическую поездку по Европе на английском теплоходе. Мы отговаривали его, но он, заявив, что, если начнется мировая война, в Европу попасть будет уже невозможно, смело отправился в путь. И незадолго до возвращения в Японию поехал один в Швейцарию и погиб там в автомобильной катастрофе…
До его отъезда в Европу я часто встречался с ним в студии здания Кайё, мы вместе обедали. Много и с удовольствием беседовали, словно инстинктивно предвидя близость вечной разлуки. Меня всегда потрясала сила отцовской любви, его великодушие, и в ту ночь, в Лондоне, у меня в ушах почему-то неотвязно звучали слова отца, которые он сказал мне во время одной из таких встреч.
— Я атеист, но Бог Жака — эта великая космическая сила — помог нам обоим, показав, что Он истинно существует. Я просто не знаю, как Его благодарить. Хорошо бы при случае спросить об этом у Жака.
— Мы договорились встретиться четверть века спустя, осталось ждать еще двенадцать лет. Да Бог и не рассчитывает на нашу благодарность.
— Твой тесть рассказывал мне, как ты ему заявил однажды, что, когда Япония станет высокоразвитой страной, такой же, как западные, писателей будут все уважать, и он, тесть, сможет тобой гордиться… Он просто кипел от негодования!
— Я иногда пытаюсь высказывать свои сокровенные мысли, облекая их в подобие шутки, но тесть шуток не понимает.
— Я ему ответил тогда, что уже и сейчас тобой горжусь.
Однажды я спросил отца, чем бы я мог порадовать его, мне хотелось хоть как-то отблагодарить за все, что он для меня сделал.
— Глупости. Я счастлив уже оттого, что ты есть, — ответил он. — Мы с тобой долго не виделись, сначала у тебя был туберкулез легких, потом — туберкулез души, но сознание того, что ты есть на этом свете, всегда давало мне силы жить. Мне не нужно никакой другой благодарности, кроме возможности видеть тебя в добром здравии.
И еще добавил, улыбнувшись:
— Я старше тебя, а потому, скорее всего, уйду раньше. Если ты к тому моменту будешь жив, то о твоем будущем можно не беспокоиться. И если ты хочешь сделать что-нибудь для меня, если тебе хочется как-то выразить свою сыновнюю благодарность, то в тот момент, когда я закрою глаза, возьми меня за руку. Тогда я смогу спокойно отправиться в Царствие Небесное.
Отец погиб в аварии, и мне так и не удалось выполнить его просьбу, но когда конгресс в Лозанне закончится, я обязательно поеду в Церматт и своими глазами увижу место аварии…
Я думал об этом то ли во сне, то ли наяву, и вдруг чей-то голос позвал меня из темноты. Когда он произнес мое имя в третий раз, я приподнялся на постели. И услышал еле внятный шепот:
— Простите, вы не возьмете меня за руку? Я никак не могу уснуть.
Догадавшись, что это голос отца, я двинулся по направлению к нему. Голос раздавался с постели Куботы-сэнсэя, но спросонья я не различил его лица, увидел только лежащие поверх одеяла руки. Присев рядом с кроватью, я взял их в свои и легонько пожал.