Книга Предтеч
Шрифт:
– А все-таки, Мастер, - что произошло-то? Я же вижу...
– А случилось то, что в предгорьях появился отряд амазонствующих молодых бабенок, как обычно, из Змей. В этом, понятное дело, еще нет ничего особенного, дело житейское, и обычно ничего особенного такие вот партии не творят: ну, мужика там украдут какого-нибудь, ну, пограбят где-нибудь без особого даже хамства, но только вот на этот раз во главе их стоит какая-то Волчья Кровь, и манера Змеек совершенно изменилась... Никто ни малейшего понятия не имеет, кто она такая и откуда взялась, но выглядит все это весьма подозрительно и скверно. Ни на одной Карте не прослеживается ее линия! Да она вообще не имеет права на существование! Мы бы, понятное дело, сочли ее выдумкой, но она, похоже, к сожалению, все-таки существует. А этого не может быть, потому что топологию любого события и любого человека, являющегося следствием Исхода, Основная Последовательность определяет совершенно уверенно... Никто ничего не знает точно, но слухи об этой банде упорно ходят самые нехорошие. Так что, ежели увидите какой-нибудь бабий разъезд, будьте поосторожнее. Ну, счастливо!
И он по-козлиному сиганул с веранды в сад. Через миг что-то вроде узла из пересекающихся световых лент и плоскостей мимолетно растаяло в небе, а над садом прозвучал и погас тяжелый аккорд басовой струны.
– Ты лопать хочешь? Если честно, между нами?
– Если честно, то ужасно.
– Тогда я пошел готовить, а пройдись тут, погляди, что и как. Тут есть чего посмотреть... Должно быть.
–
– Тебе же говорили - Карты. Все остальное имущество для Птиц, можно сказать, и вовсе не в счет. У них есть все, а если нет, то будет завтра, только захоти. Да сама увидишь...
И она увидела. Прежде всего в глаза бросалось необыкновенное пристрастие хозяев к коврам. Они здесь были практически всюду: в коридорах, почти пустых, просторных комнатах, даже в обширных кладовых, которые, наоборот, были сплошь заставлены низкими шкафами. Тут были однотонные зеленые или зеленовато-серые ковры с ворсом такой длины, что ноги тонули в нем, словно в траве, по другим, густым и пушистым, вился сложный, но одноцветный геометрический рисунок из сложно пересекающихся прямых линий. И тут же, за ближайшей дверью, дух захватывало от варварской пестроты красок, а следом что-то непередаваемое, но явственно видимое подсказывало, что этот рисунок предназначен для глаз не вполне человеческих, для чуждого опыта и чувства красоты. Ковры гасили звук шагов, и оттого тишина в безлюдном доме казалась почти пугающей, ковры ласкали подошвы босых ног, и оттого в душе, как давеча, на берегу невозможного моря в двух километрах от автобусной остановки, снова начало подниматься возбуждение, странный хмель здешних мест, ощущение неиспытанной ранее полноты жизни, когда грань между возможным и невозможным делается все более тонкой. Как-то раз ей пришлось наблюдать за работой художника, писавшего акварелью; как атлет играет непомерной силищей, небрежно швыряя неподъемные тяжести, незнакомый дядька играл мастерством. Быстрые, размашистые, вроде бы небрежные мазки, которые поначалу как будто бы ни на что не были похожи, - и вдруг наступил момент, когда из хаоса проступила картина, и вовсе непонятно стало, как можно было не видеть этого с самого начала. Маленькой она была, почти ни о чем не умела думать, но чудо превращения бессмысленных частей в единое целое каким-то образом запало в душу. Как праобраз озарения, тоже весьма мало замешанного на рассудке. А вот сейчас всплыло, потому что отдельные впечатления страшного нынешнего дня точно так же, мазок за мазком, стали складываться в Настроение. В настроение такого рода, которому тесновато в обычном, привычном для нее объеме души. Которое и пережить-то доводится далеко не всем, а только тем, кто однажды переходит Рубикон. Невозможное море. Радужные ручьи, что текут в воздухе над головокружительными, грохочущими, лязгающими пропастями. Карты, что мгновенно швыряли во мрак Космоса, напрочь вырвав из ткани мира. Сладкий сок, текущий по подбородку, и белое светило, разжигающее пламя в крови. А теперь этот дом, где с каждой новой точки, дающейся буквально каждым следующим шагом, открывался новый вид, и не было ни единого места, откуда можно было бы видеть все доступное, с вовсе непохожими объемами, которые тем не менее как-то перетекали друг в друга. И - наоборот, наглухо отсеченный тяжелой дверью зал о двадцати двух гранях, со стенами черного камня, покрытыми разноплоскостными, зеркально полированными, фасетчатыми гранями. Тяжелым, тревожным красным светом освещался зал, но грани каким-то чудом отбрасывали в лучи густо-золотого цвета, и те перекрещивались в воздухе, образовывая необыкновенно-прихотливую пространственную решетку, в ячейках которой и ютился, дробясь багровыми иероглифами, этот темно-алый свет, и стекал на багровый, о двадцати двух углах ковер, затканный золотым узором. Тысячами яростных красных глаз горели, проникая в душу, грани на стенах, и поднимался из глубин ее вопрос, бывший сродни воплю: кому и зачем могла прийти в голову такая тяжеловесно-причудливая и недобрая затея? Потому что покинувшему зал казалось, что за пределами его даже дышится легче.
А после очередного поворота ширмы разгораживали совсем другое помещение. Здесь стены до высоты в два человеческих роста покрывали, соединяясь в непрерывные ряды, одинакового размера квадраты причудливых изображений. Они не были ни нарисованы, ни гравированы, а как бы сотканы из туго-натуго натянутых волокон серебристо-зеленого, бледно-золотистого и платинового цвета, изображая что-то вроде фантастических, угловато-схематизированных насекомых самого разнообразного вида. В зависимости от точки зрения, блескучие нити каждый раз по-новому отражали свет, изображение менялось, и тогда казалось, что холодновато-гротескная тварь на картине шевелится.
Ширмы были выполнены в той же гамме, в той же технике, только площадь имели побольше, и оттого твари, подобные настенным, здесь изображались на фоне густых, дремучих трав. Кое-где за ширмами скрывались высокие напольные вазы в серебристо-зеленых, блеклых тонах с изображенными на них густыми, тонкостебельными травами, и стояли в них - высокие, жесткие, сильно и тонко ветвящиеся стебли. Все тут дышало холодноватым, мудрым покоем, действительно успокаивало, - но и при этом было еще одним мазком той самой кисти. Коридор вдруг расширялся, ощетиниваясь смертоносным железом тысяч самых разнообразных клинков, и ясно было, что где-то точно так же стоят и лежат еще более опасные в своей зловещей элегантности игрушки. Она вроде бы и не испытывала никакого интереса к подобным вещам, но вот рука ее как будто сама собой протянулась и взяла один из экспонатов, и рукоятка легла в ладонь так, как будто находилась в ней всегда, словно они давным-давно знакомы, век не виделись, а теперь страшно рады встрече. А ведь и впрямь, - знакомая вещь. Если и не ей, то кому-то из предшествующих приходилось тысячи раз вот так же держать такую же рукоятку, и по-другому не может быть, потому что тело - не обманешь. Черная, матовая ручка, и даже металл чуть изогнутого лезвия - насквозь черный и матовый, без блеска. Ночной клинок для ночных дел, а в ней самой, оказывается, скрыто много больше, чем она сама могла представить.
В небольшой, залитой приглушенным светом комнате с обычными для здешних кладовых рядами шкафов, так густо стояли и так сложно смешивались сотни ароматов, что сомнений в характере этой коллекции быть не могло. Положив черный кинжал на один из шкафов, она открыла его дверцу. Кособокие глиняные горшочки размером чуть поменьше куриного яйца и с тонкими горлышками, заткнутыми полированными камешками. Толстостенные и неровные склянки мутно-зеленого стекла. Стеклянные или хрустальные конуса, пирамиды, цилиндры, шарики на подставке, разноцветные, с простой или же все более сложной гранью. Флаконы из белой керамики, украшенные утонченными миниатюрами. Заканчивался ряд стеклянными сосудиками прихотливо-криволинейной формы, напоминающими орхидеи или еще какие-то диковинные цветы, прозрачнейшими, содержащими радужные прожилки, или же, наоборот, состоящими, казалось, из одних только многоцветных мазков, тающих в воздухе. В соседнем шкафу коллекция продолжалась, и было в ней похожее, но ни один образец все-таки не повторялся. Дрожащими от волнения руками взяв одну из самых грубых глиняных корчажек, она вынула из перекошенного горлышка плотно пригнанную пробку и осторожно поднесла к расширенным ноздрям. Тяжелое, темное масло предложило ей свой запах, - густой, сладкий, кружащий голову и откровенный, как бесстыжий взгляд в глаза. Ночной-аромат-не-для-нашего-брата, - это уж точно. Это для слишком уж архаичного, слишком неутонченного, слишком... да просто слишком далекого и непохожего на наш вкуса. Тщательно закупорив корчажку, она аккуратно, в самой
В низком ящике первого шкафа лежали массивные витые обручи из обычного, без претензий золота, оно тускло мерцало в волосах, давило на голову и страшно не шло к юбке, блузе и чулкам из нейлона. Это уже слишком, к этому обручу хорошо было бы длинное платье самого простого покроя, лучше синее и... и неплохо бы, если б из тонкого льна. В следующих ящиках и шкафах так же, образуя ряды, таились вещи похитрее, поизощреннее. И если она еще могла узнать браслеты для рук или же для ног, ожерелья, кольца, серьги, кулоны или головные уборы из цветных металлов и самоцветов, то для некоторых вещиц, равно сверкающих нетленными металлами, эмалями и цветным камнем, названия или же определения попросту не находилось. Запомнился страшный, с ладонь размером, черно-красный паук на иссиня-черных ногах с самоцветными глазами на кошмарной голове и с рубиново-красным иероглифом на угольной спинке. Маленькое чудовище застыло в угрожающей позе, злобно блестя разноцветными огоньками глаз. А уж среди камней тем более попадались вовсе незнакомые, никогда не виданные. В густо-оранжевом камне обделанном под мелкую, едва заметную грань, горела восьмилучевая золотая звезда. Ярко-красный самоцвет в когтистой оправе из синеватого металла в глубине своей таил мрачно-фиолетовые огни, как двоедушный человек таит ненависть на дне улыбающихся глаз. Камни черные, как ночь, гладко шлифованные, непостижимым образом горели мельчайшими радужными искрами. Цвет, блеск, игра разноцветных огней, оттенки работы в брошах и изощренно-сложных перстнях, геммы в непрозрачном цветном камне. Металлы желтые, серебристо-белые, синевато-фиолетовые, голубовато-серые, даже зеленые и небесно-голубые. И все это утомляло своей чрезмерностью не меньше, чем парфюмерия прежней коллекции, и так же вызывало, в то же время, тяжелое возбуждение.
Меж тем приготовление трапезы подходило к победному концу, взявший на себя обязанности кормильца уже несколько раз принимался звать свою подругу, но она не отзывалась, и он, пожав плечами, занялся исконно-мужским делом, то есть спустился в подземелье, где, по его расчетам, должны были находиться запасы вина. Он не ошибся, и теперь проблемой стало выбрать среди колоссального количества бочек, бочонков, пирамид пыльных бутылок и рядов черных, серых, красных или же кирпичного цвета кувшинов, хранившихся в каменном, скальном холоде. Среди узоров, картинок, надписей непонятными знаками на непостижимых языках. И, надо сказать, по возрасту своему, интересам и характеру знаний, во всем этом он не разбирался почти никак, а потому, как то надлежит решительному мужчине и неисправимому романтику, отправился в самый дальний и темный угол, а там отыскал самую пыльную, самую грубую, самую причудливую из всех, бывших там, тяжелую бутылку. Теперь оставалось только покрасивее сервировать в комнате белого камня стол из расчета трапезы на двоих. Отыскав среди бесконечного количества подобных два прихотливо-ассимметричных бокала из многоцветного стекла без граней, тарелки и блюда, напоминавшие полупрозрачные плоские раковины с самых больших океанских глубин, с голубыми и розовыми тенями по перламутровой глазури, он неожиданно встретил свою заблудившуюся в темных чувствах спутницу, мельком на нее глянул, потом, осознав, глянул еще раз и едва не уронил свою хрупкую ношу. Ей пришла фантазия нарядиться в длинное платье из тончайшей синевато-зеленой материи. Нигде не превзойденное искусство мастеров одного островного государства расцветило ее причудливыми крабами в шипастых доспехах, диковинными рыбами, актиниями более яркими, чем любые цветы, переплетающимися лентами водорослей, и когда проклятая девчонка с нарочитой, змеиной вкрадчивостью выступала по ковру, платье закручивалось вокруг ее длинных ног, и удивительные изображения оживали, маленькая каракатица взмахивала пупырчатыми руками, переползали бархатно-алые морские звезды, шмыгали рыбки. И сквозь ткань просвечивало, делаясь почти видимым, тело. Он, понятно, не мог знать, что в какой-то момент, не выдержав убийственного контраста со здешними нарядами, его спутница сбросила и закинула в угол свое бельишко, и теперь наслаждалась прикосновениями свободного, скользкого, прохладного шелка к коже, которая все-таки обгорела малость на здешнем веселом солнышке. И теперь воздух, подчиняясь колыханию ткани, беспрепятственно пробегал по телу от шеи и до туфель на ногах, а в ушах едва слышно позвякивали серьги из длинных бледно-зеленых камней и почти без оправы. Глянув на него своими блестящими глазами, она коротко сказала:
– Закрой рот.
Надо сказать, что услыхав что-то родное, он немедленно опомнился:
– У нас сегодня, - болтал он, ловко расставляя, накладывая и разливая, - отчасти первобытный ужин... Хлеба нет, лепешки я печь не умею, а потому дареную чушку будем есть с чем-то вроде пресных блинов.
От блюда жареной поросятины, истекающей жиром, приготовленной с кислым соком С-сливы, исходил запах, способный свести голодного человека с ума. Горка желудей крахмального дуба была уже после варки освобождена от скорлупы и полита желтым маслом, а чрезвычайно аккуратная пачка блинов достигла в толщину двадцати сантиметров. Вино же из почтенной бутылки оказалось невинно-розовым, цвета доброго восхода, и добродушно-вкусным на любой вкус. Каждый глоток его ровным теплом проходил по горлу и неслышимой волной таял в теле. Некоторое время за столом царило молчание, потому что за время своего пребывания здесь они нагуляли и наплавали поистине зверский аппетит. У нее слегка кружилась голова, горело лицо, а в теле снова начала исподволь разворачиваться могучая пружина, не то зуд в позвоночнике, не то неутолимое желание бега, драки, скачки, сражения. И, не замечая того сама, она начала вытягиваться в своем кресле то на один, то на другой бок, чуть скручивая тонкую спину, глубоко и медленно дыша. Что-то такое передалось и ему, он нахмурился и напряженно затих. Медленно извиваясь всем телом, девушка плавно перетекла из кресла на ковер с высоченным ворсом и начала так же тихо и плавно, с почти судорожным напряжением всех мышц перекатываться с боку на бок, едва слышно приговаривая:
– Ай-йяа-а!.. Ай-йа-а... Ай-йа-а-а...
Вдруг, словно впервые заметив его, она разом оборвала свое буйство, и сказала, оскалив в кривой усмешке белые, острые, как у зверя зубы:
– Дай мне вина!
Он поспешил подчиниться, опускаясь на колени и протягивая бокал вина. Она, с трудом удерживая себя от того, чтобы снова не вытянуться на ковре, небрежно отстранила его:
– Не так! Ты обольешь меня! Из губ...
Но, когда он приблизил наполненный вином рот к ее губам, она, резко рассмеявшись, отстранилась и с каким-то змеиным свистом оттолкнула его сразу двумя руками.