Книга стихотворений

Катулл Гай Валерий

63

Чрез моря промчался Аттис на бегущем быстро челне И едва фригийский берег торопливой тронул стопой, Лишь вошел он в дебрь богини, в глубь лесной святыни проник, - Он во власти темной страсти здравый разум свой потеряв, Сам свои мужские грузы напрочь острым срезал кремнем. И тотчас узрев, что тело без мужских осталось примет, И что рядом твердь земная свежей кровью окроплена, Белоснежными руками Аттис вмиг схватила тимпан, Твой тимпан, о мать Кибела, посвящений тайных глагол, И девичьим пятиперстьем в бычью кожу стала греметь, И ко спутникам взывая, так запела, вострепетав: – "Вверх неситесь, мчитесь, галлы, в лес Кибелы, в горную высь, О, владычной Диндимены разблуждавшиеся стада! Вы, что новых мест взыскуя, вдаль изгнанницами ушли, И за мной пустились следом и меня признали вождем, Хищность моря испытали и свирепость бурных пучин, Вы, что пол свой изменили, столь Венера мерзостна вам, Бегом быстрым и плутаньем взвеселите дух госпожи! Нам теперь коснеть не время, все за мной, за мною скорей - Во фригийский дом богини, под ее фригийскую сень, Где звенит кимвалов голос, где ревут тимпаны в ответ, Где игрец фригийский громко дует в загнутую дуду, Где плющем увиты станы изгибающихся менад, Где о таинствах священных вдаль гласит неистовый вой, Где вослед богине рыщет без пути блуждающий сонм! Нет иной для нас дороги. В путь скорее! Ног не жалеть!" Так едва пропела Аттис, новоявленная жена, - Обуянный отвечает хор трепещущим языком, Уж тимпан грохочет легкий, уж бряцает полый кимвал. И на верх зеленой Иды мчится хор поспешной стопой. Их в безумьи, без оглядки, задыхаясь, Аттис ведет, Ввысь и ввысь, гремя тимпаном, их ведет сквозь темную дебрь. Так без удержу телица буйно мчится прочь от ярма. За вождем, себя не помня, девы-галлы следом спешат. Но едва примчались девы в дом Кибелы, в самый тайник, Обессиленные впали без даров церериных в сон, Их окутало забвенье, взор смежила томная лень, И в разымчивой дремоте их затих неистовый пыл. Но когда златого Солнца обозрел сияющий взор Бледный воздух, крепь земную и морскую грозную хлябь, И прогнал ночные тени прозвеневший топот копыт, - Вмиг от Аттис пробужденной Сон отпрянул и убежал, И на перси Пасифея приняла его, трепеща. Из разымчивой дремоты Аттис, умиротворена, Пробудившись, все, что было, стала думой перебирать, И рассудком ясным видит, без чего осталась и где, И назад уже стремится и обратно к морю спешит. Здесь, увидя ширь морскую и обильно слезы лия, К милой родине, горюя, одиноко стала взывать: "Край родной, земля родная, ты, родительница моя, Я ль тебя постыдно бросил, как своих бросает господ Беглый раб, и к дебрям Иды свой направил горестный путь, Чтобы жить, где снег не сходит, где морозны логи зверья, Чтоб в беспамятном порыве подбегать к убежищам их? Где, в каких широтах мира я тебя представить могу? Сами очи, сами жаждут устремиться взором к тебе В краткий срок, пока от буйства мой свободен бедственный дух. Я ли, дом родной покинув, в эти дебри перебегу? Край родной, друзья, угодья, мать с отцом - мне жить ли без вас. Форум, стадий и палестра, и гимнасий - брошу ли их? Горе, горе! Вечно плакать - вот отныне участь моя. Кем я был и кем я не был? Сколько я обличий сменил! Нынче дева, был я мужем, был юнцом и мальчиком был. Был я цветом всех гимнастов и красою был я борцов. У меня в дверях толпились, стыть порог мой не успевал, По утрам цветов венками был украшен празднично дом, В час, когда с восходом солнца полагалось с ложа вставать. Мне ли быть богам служанкой? Мне ли быть Кибеле рабой? Я ли буду оскопленный жить менадой, частью себя? Мне ль в горах зеленой Иды обитать, где холод и снег? Я ли дни сгублю младые у фригийских острых вершин? Где олень лесной таится, где кочует в чаще кабан? Что же, что ж я натворила! Как ужасно ныне казнюсь!" И едва такие звуки, излетев из розовых уст, До ушей богов бессмертных донесли нежданную новь, - Тотчас львам своим Кибела отпустила путы ярма И впряженного ошую тотчас так дразнить

начала: – "Прянь, свирепый, поусердствуй, чтобы он в неистовство впал, Чтобы вновь в порыве яром он вернулся в чащи мои, - Он, кто в вольности чрезмерной мнит бежать от власти моей! Бей хвостом бока и спину, плетью собственною хлещи! Пусть ужасный вновь отдастся по глухим урочищам рев. На своей могучей вые ржавой гривой страшно тряхни!" Так рекла Кибела грозно и сняла со зверя ярмо. Сам свой норов возбуждает зверь свирепый - и побежал! Влево, вправо он кустарник, мчась, ломает шалой ногой. Вот уж близок берег пенный, близок мрамор зыби морской, Лютый зверь завидел деву и схватить добычу готов, - Но уже в самозабвеньи Аттис в дикий лес унеслась, Там служить своей богине навсегда осталась она. О Кибела, о богиня, ты, кого на Диндиме чтут! Пусть мой дом обходят дальше, госпожа, раденья твои, - Возбуждай других к безумству, подстрекай на буйство других!

64

Древле корабль из сосны, на хребте Пелиона рожденной, Плыл, как преданье гласит, по водам текучим Нептуна, В край, где Фасис течет, к пределам владыки Эета, В год, когда юношей цвет, аргосской краса молодежи, Страстно похитить стремясь Золотое руно из Колхиды, Быстрой решились кормой взбороздить соленые воды, Вёсел еловых концом голубую взрывая поверхность. Им богиня сама, что твердыни блюдет на высотах Градов, корабль создала, дуновению ветра покорный, Сосны своею рукой скрепляя для гнутого днища. Килем впервые тогда прикоснулся корабль к Амфитрите. Только, взрезая волну, в открытое вышел он море, И, под веслом закрутясь, побелели, запенились воды, Из поседевших пучин показались над волнами лица: Нимфы подводные, всплыв, нежданному чуду дивились. И увидали тогда впервые смертные очи В ясном свете дневном тела Нереид обнаженных, Вплоть до упругих сосцов выступавших из пены кипящей. Тут и к Фетиде Пелей, - так молвят, - зажегся любовью, Тут и Фетида сама не презрела брака со смертным, Тут и отец всемогущий вручил Фетиду Пелею. Вам, о рожденные встарь, в блаженное время былое, Вам, герои, привет, матерей золотое потомство! 23a Племя богов! Вам дважды привет! Благосклонными будьте! Часто я в песне своей призывать вас буду, герои! Первым тебя призову, возвеличенный факелом брачным, Мощный Фессалии столп, Пелей, кому и Юпитер, Сам родитель богов, уступил любимую деву. Ты ль не возлюбленный муж прекраснейшей дщери Нерея? Ты ли не тот, кому уступила внучку Тефия И Океан, что весь круг земной морями объемлет? Время пришло, и когда желанные дни наступили, В гости Фессалия вся сошлась к палатам Пелея. Вот уже царский дворец веселой полон толпою; Гости подарки несут, сияют радостью лица; Скирос весь опустел, Темпейские брошены долы, Пусты Краннона дома, обезлюдели стены Лариссы, - Все к Фарсалу сошлись, посетили фарсальские сени. Поле не пашет никто, у быков размягчаются выи, Не прочищают лозы виноградной кривою мотыгой, Вол перестал сошником наклонным отваливать глыбы; Не убавляет и нож садовника тени древесной; Дома покинутый плуг покрывается ржавчиной темной. Царский, однако, дворец на всем протяженье роскошно Светлым блестит серебром и золотом ярко горящим. Тронов белеется кость, на столах драгоценные чаши Блещут - ликует дворец в сиянии царских сокровищ. Посередине дворца - богини брачное ложе, Все из индейских клыков, пеленою покрыто пурпурной - Тканью, ракушек морских пунцовым пропитанной соком. Вытканы были на ней деяния древних героев, Славные подвиги их она с дивным искусством являла. Вот Ариадна, одна, с пенношумного берега Дии, Неукротимый пожар не в силах сдерживать в сердце, Смотрит, как в море Тесей с кораблями поспешно уходит; Видит - не может сама тому, что видит, поверить: Что, от обманчивых снов едва пробудясь, на пустынном Бреге песчаном себя, несчастная, брошенной видит. Он же, про деву забыв, ударяет веслами волны, Бурному ветру свои обещанья вручая пустые! С трав, нанесенных волной, в печали глядит Миноида, Как изваянье, увы, как вакханка из мрамора. Смотрит, Смотрит вдаль и плывет по волнам великих сомнений. Тонкий восточный убор упал с головы золотистой, Полупрозрачная ткань не скрывает шею нагую, И уж не вяжет тесьма грудей белоснежнее млека. Что упадало с нее, с ее прекрасного тела, Все омывали у ног морские соленые волны. Но не смотрела она на убор, на влажные платья, - Дева, надеясь еще, к тебе лишь, Тесей, устремлялась Сердцем и всею душой и всею - безумная - мыслью. Ах, несчастливица! Как омрачала ей дух Эрицина Плачем, не знавшим конца, тревог в ней тернии сея, С дня того, как Тесей, на мощь свою гордо надеясь, К злобному прибыл царю и увидел гортинские кровли. Город Кекропа пред тем, подавлен чумой жесточайшей, Дал, по преданью, обет искупить Андрогея убийство И посылать Минотавру, как дань, насущную пищу: Юношей избранных цвет и лучших из дев незамужних. Но, как от бедствий таких необширный измучился город, Сам свое тело Тесей за свои дорогие Афины В жертву отдать предпочел, чтобы впредь уже не было нужды, Не хороня, хоронить на Крит увозимые жертвы. Так на легком своем корабле, при ветре попутном, Он к горделивым дворцам Миноса надменного прибыл. Тотчас на гостя глядит желанья исполненным взором Царская дочь, что жила в объятиях матери нежных, Средь благовонных пелен своей непорочной постели, - Миртам подобна она, над струями Эврота возросшим, Или же ярким цветам, под дыханьем весны запестревшим. Девушка пламенный взор оторвать не успела от гостя, Как уже чувствует: зной разливается жгучий по телу, Вглубь, до мозга костей проникает пылающий пламень. Ты, о безжалостный бог, поражающий сердце безумьем, Мальчик святой, к печалям людским примешавший блаженство! Ты, о богиня, кому Идалийские рощи подвластны! О, по каким вы бросали волнам запылавшую деву, Как заставляли ее о русом вздыхать чужеземце! Как страшилась она, как сердце ее замирало, Как от пыланья любви она золота стала бледнее В час, как Тесей, устремясь с чудовищем буйным сразиться, Шел, чтобы встретить конец или славу добыть как награду! Хоть и напрасно, богам обещая угодные жертвы, Не позволяла слетать молениям с уст молчаливых, Как необузданный вихрь, что валит дыханием мощным Дуб, чьи на Тавре крутом под ветром колышутся ветви, Или же ломит сосну шишконосную с потной корою, И упадают они, накренясь, исторгнуты с корнем, Все, что вокруг, широко своим сокрушая паденьем, - Так и Тесей распластал свирепого, наземь повергнув: Тщетно воздух пустой полубык бодает рогами! Тут со славой Тесей обратно идет невредимый, Свой неуверенный шаг направляет он ниткою тонкой, Чтобы, когда Лабиринтом пойдет, по коварным изгибам, Не заблудиться ему в недоступных для взора покоях. Но для чего, отступив далеко от замысла песни, Стану еще вспоминать, как, родителя дома покинув, Бросив объятья сестры, объятья матери бедной, Плакавшей горько о том, что дочь дорогая исчезла, Дева всему предпочла любовные ласки Тесея? Иль как корабль уносил ее к пенному берегу Дии? Или о том, как супруг с забывчивым сердцем покинул Вскоре ее, когда еще сон ей сковывал вежды? Долго она, говорят, кипела душой исступленной И глубоко из груди исторгала звенящие клики; То в печали, одна, поднималась на горы крутые, Острый взор устремив на ширь кипящего моря; То против трепетных волн бежала в соленую влагу, Мягкий подол приподняв, обнажив белоснежные ноги. Вот ее скорбная речь, последние пени несчастной, С влажных слетавшие губ, холодевшей слезой орошенных: "Ты ль, вероломный, меня разлучив с алтарями родными, Здесь, вероломный Тесей, на прибрежье покинул пустынном? Иль, обещанья забыв, священною волей бессмертных Ты пренебрег и домой возвращаешься клятвопреступным? Или ничто не могло смягчить жестоких решений? Или в душе у тебя и малости нет милосердья, Чтобы хоть жалость ко мне почувствовал ты, бессердечный? Льстивым голосом ты не такие давал мне обеты, И не такие внушал надежды мне, злополучной, - Радостный брак мне сулил, говорил мне о свадьбе желанной! Все понапрасну; мои упованья развеяли ветры! Женщина пусть ни одна не верит клятвам мужчины И не надеется пусть, чтоб муж сдержал свое слово. Если, желаньем горя, к чему-либо алчно стремятся, Клясться готовы они, обещать ничего им не страшно. Но лишь насытилось в них вожделение жадного сердца, Слов уж не помнят они, не боятся они вероломства. Боги! Не я ли тебя из вихря самого смерти Вырвала и потерять скорей не решилась ли брата, Нежели в миг роковой тебя, обманщик, покинуть! Вот за какую вину на съеденье зверям и пернатым Я отдана, и никто мой прах не покроет землею. Львица какая тебя родила под скалою пустынной? Море какое, зачав, из бурной пучины извергло? Сиртами ль ты порожден, Харибдой иль хищною Скиллой? Так-то ты мне воздаешь за спасение сладостной жизни? Если уж были тебе наши брачные узы не милы Или отца-старика ты суровых укоров боялся, Все же ты мог бы меня отвезти в вашу дальнюю землю; Радостно было бы мне служить тебе верной рабою, Белые ноги твои омывать водою прозрачной Или на ложе твое стелить пурпурные ткани. Но, обезумев, зачем я ветрам, разуменья лишенным, Жалуюсь тщетно? Они, человеческим чуждые чувствам, Кликам не внемлют моим и дать не могут ответа. Он уже в море меж тем проплыл половину дороги, А на пустынной траве и следов человека не видно. Так и в последний мой час, надо мной издеваясь жестоко, Рок не пошлет никого мои скорбные выслушать песни. О всемогущий отец, Юпитер! Когда бы от века Наших гнозийских брегов не касались Кекроповы кормы, И никогда, ополчившись в поход на свирепого зверя, На берег Крита канат вероломный моряк не закинул, Умысел злой утаив под обличием, сладким для взора, И не вкусил бы, как гость, покоя под нашею кровлей! Ах! Но куда мне идти? Для погибшей какая надежда? Вновь ли к Идейским горам устремиться? Но грозного моря Бездна простерлась, увы, без края теперь между нами. Помощи ждать от отца, которого бросила я же, Следом за юношей мчась, обагренным погибелью брата? Иль утешенье найду в любви неизменной супруга? Морем не он ли бежит, выгибая упругие весла? Кровли нет надо мной - лишь берег, лишь остров пустынный: Выхода нет мне: вокруг только волны морские бушуют, Мне невозможно бежать, мне нет надежды, всё немо, Всё безотрадно кругом и всё о смерти вещает. Пусть! Но не раньше мои потускнеют глаза перед смертью, И не скорее душа истомленное тело покинет, Чем у богов за обман испрошу правосудной я кары И хоть в последний свой час узнаю небес справедливость. Вы, что деянья людей наказуете, мстя, Эвмениды! Вы, на чьей голове извиваются лютые змеи, Гневом чей лик искажен, в беспощадном сердце кипящим, - Мчитесь, о, мчитесь сюда, внемлите словам моих жалоб! Тщетно, злосчастная, их из глубин я души исторгаю, Сил лишаясь, пылая огнем и слепа от безумья. Если я вправду скорблю и жалуюсь чистосердечно, Не потерпите, молю, чтоб рыдала я здесь понапрасну, И, как Тесей вероломно меня одинокую бросил, Так пусть, богини, себе и своим принесет он несчастье!" Только исторгла она призыв свой из груди печальной И за жестокость его в смятенье о каре взмолилась, Волю явил повелитель богов - кивнул головою, - Затрепетала земля, всколебались угрюмые воды Моря, и сонм в небесах мерцающих звезд содрогнулся. Разум Тесея меж тем окутался тьмой беспросветной: Памяти сразу лишась, он все позабыл наставленья, Те, что в прежние дни неизменно в уме его были: Добрый не поднят был знак, не узнал скорбящий родитель, Что невредимо Тесей вновь узрел Эрехфейскую пристань. Передают, что, когда от стен пречистой богини Сына Эгей отпускал, ветрам его доверяя, Вот какие, обняв, он юноше дал наставленья: "Сын мой, ты, что один мне долгой жизни желанней, Ты, возвращенный едва мне в годы старости поздней, Сын мой, кого принужден я отдать судьбе неизвестной, Ныне мой рок и твоя беззаветная доблесть отторгнут Снова тебя от отца, - а мои ослабелые очи Я не насытил еще возлюбленным образом сына. Нет, не в веселье тебя провожу, не с легкой душою; Благоприятной судьбы не дозволю нести тебе знаки. Нет, сперва из груди я жалоб немало исторгну, Прахом летучим, землей свои я посыплю седины, Темные я паруса повешу на зыбкую мачту, - Пусть всю горесть мою, пожар скорбящего сердца, Парус иберский своей чернотою расскажет унылой. Если ж пошлет тебе Та, что в святом обитает Итоне, Благоволив наш род защищать и престол Эрехфея, Чтобы кровью быка свою обагрил ты десницу, Пусть в душе у тебя и в памяти будут всечасно Живы мои наставленья везде и во всякое время: Только лишь очи твои холмы наши снова завидят, Скорбные пусть со снастей корабельных опустят полотна, Белые пусть паруса на крученых поднимут канатах, Чтобы, завидевши их, познал я великую радость, Что невредимым тебя мне день возвращает счастливый". Помнил сначала Тесей отца наставленья, теперь же Вдруг отлетели они, как тучи, гонимые ветром, С горных слетают вершин, снегами вечно покрытых. А с крепостной высоты отец устремлялся очами Вдаль, и туманили взор ему постоянные слезы. И лишь завидел вдали из полотнища темного парус, Тотчас с вершины скалы он стремительно бросился в море: Думал отец, что Тесей безжалостным роком погублен. Так, возвратившись под сень, омраченную смертью отцовской, Жестокосердый Тесей испытал не меньшее горе, Чем Миноиде он сам, забывчивый сердцем, доставил. Дева в печали меж тем, на корму уходящую глядя, Много мучительных дум питала в душе оскорбленной. Но уж с другой стороны цветущий Иакх приближался С хором сатиров, с толпой силенов, на Нисе рожденных, - Звал он тебя, Ариадна, к тебе зажженный любовью. Буйной толпою неслись в опьяненье веселом вакханки, Вверх запрокинув лицо, "эвоэ!" восклицали протяжно. Тирсы одни потрясали - листвой перевитые копья, Те, растерзавши тельца, рассевали кровавые части, Эти извивами змей опоясали тело, другие Таинства знаки несли, в плетеных скрыв их кошницах (Лишь посвященным одним возможно те таинства ведать). Вскинувши руки, меж тем другие били в тимпаны Иль заставляли бряцать кимвалы пронзительным звоном; Роги у многих в устах хрипящий гул издавали, Страх наводящий напев раздавался из варварских дудок. В изображеньях таких богатая ткань устилала Брачное ложе, его украшая узорным покровом. Тут фессалийский народ, насытясь зрелищем этим, В сторону стал отходить и богам уступать свое место. Как, дуновеньем своим спокойное море тревожа, Будит зефир поутру набегающий зыбкие волны. В час, как Аврора встает у порога бегущего солнца, Волны же, тихо сперва гонимые легким дыханьем, Движутся - нежно звучит их ропот, как хохот негромкий, - Но уже ветер сильней, и множатся больше и больше, И, в отдаленье катясь, багряным отсветом блещут, - Так покидали дворец из сеней уходящие гости И по своим разбредались домам походкой нетвердой. После ухода гостей, с вершины сойдя Пелиона, Первым прибыл Хирон, подарки принес он лесные: И полевые цветы, и те, что в краю фессалийском Произрастают средь гор, и те, что в воздухе теплом Возле реки рождены плодоносным дыханьем Фавона, - Все их принес он, смешав и нескладно связав в плетеницы. Благоуханием их услажденный дом улыбнулся. Вскоре пришел и Пеней, покинув Темпейские долы, Долы, которые лес опоясал, с гор нависая, Те, что сестер Мнемонид прославлены хором искусным. Он не без дара пришел: с собою могучие буки С корнем и лавры он нес со стволом высоким и стройным, Трепетный также платан он влек и сестру Фаэтона Испепеленного; нес кипарис, возносящийся в небо. Их, друг с другом сплетя, перед входом дворцовым расставил, Чтобы он весь зеленел, осененный свежей листвою. После него Прометей появился, умом исхищренный, - Легкие знаки еще носил он той кары недавней, Что претерпел, вися на скале, над отвесным обрывом, Там, где тело его цепями приковано было. Вот и Родитель богов с детьми и святою супругой С неба сошел, - ты один не явился, о Феб златокудрый, С единородной сестрой, живущей в нагориях Идра, Ибо, как ты, и сестра на Пелея смотрела с презреньем И не хотела почтить Фетиды свадебный факел. Боги едва возлегли на ложах своих белоснежных, Поданы были столы с обильной и разной едою! Дряхлое тело меж тем качая слабым движеньем, Парки начали петь правдиворечивые песни. Тело дрожащее их обернувшая плотно одежда, Белая, около пят полосой окружалась пурпурной; А над их алым челом белоснежные вились повязки, Ловким движеньем рук они вечный урок выполняли: Левая прялку рука держала, одетую волной, Правая нитку легко, персты изгибая, сучила, Быстро пальцем большим крутя, ее оправляла, Круглое веретено вращая с подвешенным диском; Зуб работу равнял, ненужное все обрывая, И на иссохших губах шерстяные висели обрывки, Те, что, мешая сучить, на тоненьких нитках торчали. Возле же ног их лежала, хранясь в плетеных корзинах, Тонкая, нежная шерсть, руна белоснежного волна. Шерсть чесали они и голосом звонко звучащим В песне божественной так приоткрыли грядущие судьбы, В песне, которой во лжи обличить не сможет потомство: "Ты, о Эматии столп, о муж, прославленный сыном! Ты, что великий почет приумножил доблестью вящей, Слушай, что в радостный день тебе предскажут правдиво Сестры! А вы между тем, предваряя грядущие судьбы, Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена! Скоро придет для тебя несущий желанное мужу Веспер, а с ним, со счастливой звездой, придет и супруга, Та, что наполнит тебе любовью ласковой сердце, Вместе свой нежащий сон съединить готова с тобою, Нежно руками обвив твою могучую шею. Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена! Дом ни один никогда любви подобной не видел, Также любовь никогда не скреплялась подобным союзом Или согласьем таким, что царит у Фетиды с Пелеем. Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена! Сын родится от вас - Ахилл, не знающий страха. Враг не спину его, но храбрую грудь лишь увидит. Будет всегда победителем он на ристаниях конских, Он быстроногую лань по горячему следу обгонит. Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена! С ним герой ни один на войне не посмеет сравниться, Той, где тевкрская кровь окрасит берег фригийский, И разорит Пелопа коварного третий наследник Трои высокий оплот, сломив его долгой осадой. Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена! Храбрую доблесть его и светлые мужа деянья На погребенье сынов вспоминать будут матери часто, Пряди седые волос распустив над горестным прахом, Немощно, дряхлой рукой в увядшую грудь ударяя. Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена! Ибо как с желтых полей собирая обильную жатву, Жнет земледелец свой хлеб под жарко пылающим солнцем, Так он троянских сынов враждебным скосит железом. Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена! Будет Скамандра волна свидетелем подвигов славных, Где постепенно она в Геллеспонт изливается быстрый: Грудой порубленных тел теченье ее преградится, Воды до самых глубин согреются, смешаны с кровью. Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена! Будет свидетелем та обреченная смерти добыча В час, когда круглый костер, на холме воздвигнутый, будет Тела прекрасного ждать для жертвы заколотой девы. Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена! Ибо, лишь только судьба позволит усталым ахейцам Цепи Нептуна порвать, оковавшие

дарданян город, Над погребальным холмом прольется кровь Поликсены. Как под двуострым мечом бессильная падает жертва, Так на колени она повергнется телом безглавым. Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена! Будьте же смелы теперь, в желанной любви сочетайтесь! Пусть счастливый союз супруга свяжет с богиней, Пусть жена наконец отдастся горящему мужу! Вечно ведущие нить, бегите, кружась, веретена! Завтра кормилица, вновь на рассвете ее увидавши, Шею ее окружить вчерашнею ниткой не сможет. Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена! Пусть не волнуется мать, что дочь в разладе с супругом, Ей не позволит мечтать о рожденье внучат драгоценных. Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!" Так, предсказанья свои прорицая когда-то Пелею, Пели счастливую песнь воодушевленные Парки. Ибо нередко тогда к целомудренным домам героев Боги спускались с небес и в смертном являлись собранье, - Ибо еще никогда не страдало тогда благочестье. Часто Родитель богов, восседая в сверкающем храме, В праздник, бывало, когда годовые приносятся жертвы, Сам на земле созерцал, как сотни быков умерщвлялись. Часто и Либер хмельной с высокой вершины Парнаса Вел восклицавших тиад, растрепавших небрежные кудри. Ревностно Дельфы тогда, из ограды толпой высыпая, Бога спешили встречать, и дым алтарный курился. Часто в смертельном бою, бывало, участвовал Маворс, Или Тритона-ручья богиня, иль Дева Рамнунта. Вооруженных бойцов возбуждали бессмертные боги. Ныне ж, когда вся земля преступным набухла бесчестьем И справедливость людьми отвергнута ради корысти, Братья руки свои обагряют братскою кровью, И перестал уже сын скорбеть о родительской смерти, Ныне, когда и отец кончины первенца жаждет, Чтобы, свободный, он мог овладеть цветущей невесткой, Иль нечестивая мать, неведеньем пользуясь сына, Уж не боится святых опозорить бесстыдно Пенатов, Все, что преступно и нет, в злосчастном спутав безумье, - Мы отвратили от нас помышленья богов справедливых; Боги оказывать честь не хотят уже сборищам нашим, И не являются нам в сиянии света дневного.

65

Правда, что горе мое и тоска постоянная, Ортал, Мой отвлекают досуг от многомудрых сестер, И что не может душа разрешиться благими плодами Доброжелательных Муз, бурей носима сама, - Срок столь малый прошел с тех пор, как в пучине забвенья Бледную брата стопу Леты омыла волна. В дальней троянской земле на плоском прибрежье Ретея Брат мой лежит недвижим, отнят у взоров моих. Если к тебе обращусь, твоих не услышу рассказов, Брат мой, кого я сильней собственной жизни любил, Видеть не буду тебя, но любить по-прежнему буду, Песни печальные петь стану о смерти твоей. Как их в тенистой листве горевавшая Давлия пела, О беспощадной судьбе Итиса громко стеня. Все же и в горе тебе я, Ортал, стихи посылаю, - Их перевел для тебя, а сочинил Баттиад, - Так не подумай, чтоб мог я доверить гульливому ветру Просьбы твои, чтобы мог выронить их из души, Как выпадает порой из пазухи девушки скромной Яблоко, дар потайной милого сердцу дружка, Спрятанный скорой рукой в волнистые складки одежды И позабытый, - меж тем к ней уже мать подошла, Катится яблоко вниз, а девушка молча поникла, И на смущенном лице медлит румянец стыда.

66

Тот, кто все рассмотрел огни необъятного мира, Кто восхождение звезд и нисхожденье постиг, Понял, как пламенный блеск затмевается быстрого солнца, Как в им назначенный срок звезды уходят с небес, Как с небесных путей к высоким скалам Латмийским Нежным призывом любовь Тривию сводит тайком, - Тот же Конон и меня увидал, косу Береники, Между небесных огней яркий пролившую свет, Ту, которую всем посвящала бессмертным царица, Стройные руки свои к небу с молитвой воздев, Тою порою, как царь, осчастливленный браком недавним, В край ассирийский пошел, опустошеньем грозя, Сладостный след сохраняя еще состязанья ночного, Битвы, добывшей ему девственных прелестей дань. Разве любовь не мила жене новобрачной? И разве, В брачный вступая чертог, плача у ложа утех, Дева не лживой слезой омрачает родителей радость? Нет, я богами клянусь, - стоны неискренни дев. В том убедили меня стенанья и пени царицы В час, как на гибельный бой шел ее муж молодой. Разве ты слезы лила не о том, что покинуто ложе, Но лишь о том, что с тобой милый твой брат разлучен? О, как до мозга костей тебя пронзила тревога, Бурным волненьем своим всю твою душу объяв! Чувства утратив, ума ты едва не лишилась, а прежде, Знаю, с детства еще духом была ты тверда. Подвиг забыла ли ты, который смутит и храбрейших, Коим и мужа и трон завоевала себе? Сколько печальных речей при проводах ты говорила! Боги! Печальной рукой сколько ты вытерла слез! Кто из бессмертных тебя изменил? Иль с телом желанным В долгой разлуке бывать любящим так тяжело? Кровь проливая быков, чтобы муж твой любимый вернулся, Ты в этот час и меня всем посвящала богам, - Лишь бы вернуться ему! А он в то время с Египтом В непродолжительный срок Азию пленную слил. Сбылись желанья твои - и вот, в исполненье обетов, Приобщена я как дар к сонму небесных светил. Я против воли - клянусь тобой и твоей головою!
– О, против воли твое я покидала чело. Ждет того должная мзда, кто подобную клятву нарушит! Правда, - но кто ж устоит против железа, увы? Сломлен был силой его из холмов высочайший, какие Видит в полете своем Фии блистающий сын, В те времена, как, открыв себе новое море, мидяне Через прорытый Афон двинули варварский флот. Как устоять волосам, когда все сокрушает железо? Боги! Пусть пропадет племя халибов навек, С ним же и тот, кто начал искать рудоносные жилы В недрах земли и огнем твердость железа смягчать! Отделены от меня, о судьбе моей плакали сестры, - Но в этот миг, бороздя воздух шумящим крылом, Единородец слетел эфиопа Мемнона - локридской Конь Арсинои, меня в небо неся на себе. Там он меня поместил на невинное лоно Венеры, Через эфирную тьму вместе со мной пролетев. Так Зефирита сама - гречанка, чей дом на прибрежье Знойном Канопа, - туда древле послала слугу, Чтобы сиял не один средь небесных огней многоцветных У Ариадны с чела снятый венец золотой, Но чтобы также и мы, божеству посвященные пряди С русой твоей головы, в небе горели меж звезд. Влажной была я от слез, в обитель бессмертных вселяясь, В час, как богиня меня новой явила звездой. Ныне свирепого Льва я сияньем касаюсь и Девы; И - Ликаонова дочь - рядом Каллисто со мной. К западу я устремляюсь, к волнам Океана, и следом, Долгий в закате своем, сходит за мною Боот. И хоть меня по ночам стопы попирают бессмертных, Вновь я Тефии седой возвращена поутру. То, что скажу, ты без гнева прими, о Рамнунтская Дева, Истину скрыть никакой страх не заставит меня, - Пусть на меня, возмутясь, обрушат проклятия звезды, - Что затаила в душе, все я открою сейчас: Здесь я не так веселюсь, как скорблю, что пришлось разлучиться, Да, разлучиться навек мне с головой госпожи. Где я была лишена умащений в девичестве скромном, После же свадьбы впила тысячу сразу мастей. Вы, кого сочетать долженствует свадебный факел! Прежде чем скинуть покров, нежную грудь обнажить, Юное тело отдать супруга любовным объятьям, Мне из ониксовых чаш праздничный лейте елей, Радостно лейте, блюдя целомудренно брачное ложе. Но если будет жена любодеянья творить, Пусть бесплодная пыль вопьет ее дар злополучный, - От недостойной жены жертвы принять не хочу. Так, новобрачные, - пусть и под вашею кровлей всечасно Вместе с согласьем любовь долгие годы живет. Ты же, царица, когда, на небесные глядя созвездья, Будешь Венере дары в праздничный день приносить, Также и мне удели сирийских часть благовоний, Не откажи и меня жертвой богатой почтить. Если бы звездам упасть! Вновь быть бы мне царской косою - Хоть бы горел Водолей там, где горит Орион!

67

(Поэт) Нежному мужу мила, мила и родителю тоже (Пусть Юпитер тебе много добра ниспошлет!), Здравствуй, дверь! Говорят, усердно служила ты Бальбу В годы, когда еще дом принадлежал старику. Но, уверяют, потом, когда уж хозяин загнулся, Не без проклятия ты стала служить молодым. Не обессудь, расскажи, почему же ты столь изменилась. Что перестала блюсти верность былую свою! (Дверь) Нет (уж, пусть извинит Цецилий, мой новый хозяин), Это вина не моя, как ни судили б о том, Нет, не скажет никто, что в чем-либо я погрешила. Видно, такой уж народ: все нападают на дверь! Ежели кто-либо где неладное что-то приметит, Сразу набросится: "Дверь, в этом виновница - ты!" (Поэт) В двух словах обо всем не расскажешь, чтоб было понятно; Ты постарайся, чтоб нам слушать и видеть зараз! (Дверь) Что ж я могу? Ведь никто ни спросить, ни узнать не желает. (Поэт) Я, вот, желаю. Мне все, не усумнясь, расскажи. (Дверь) Прежде всего: что хозяйку в наш дом ввели непорочной - Ложь. Не беда, что ее щупал былой ее муж - Тот, у которого кляп свисал, как увядшая свекла, Но говорят, что сыну отец осквернял его ложе, Тем опозорив совсем их незадачливый дом: То ли слепая любовь пылала в душе нечестивой, Или же был его сын сроду бесплоден и хил, - И приходилось искать человека с упругою жилой, Кто бы сумел у нее пояс девичества снять. (Поэт) Вот настоящий отец, который возвышенно любит, И не смутился отлить в лоно сыновней любви! (Дверь) Есть и другие дела, притязает на знанье которых Бриксия, что у пяты Кикновой башни лежит. Там, где спокойно струит свои воды желтая Мелла, Бриксия, добрая мать милой Вероны моей. Может она рассказать, как Постумий, а также Корнелий Оба блудили не раз с новой хозяйкой моей. Кто-нибудь может спросить: - "Но как ты об этом узнала, Дверь? Ведь хозяйский порог ты покидать не вольна, К людям не можешь сойти, к столбу ты привинчена крепко, - Дело одно у тебя: дом запирать - отпирать!" Слышала я, и не раз, как хозяйка, бывало, служанкам Много болтала сама о похожденьях своих, Упоминала о тех, кого я сейчас называла, (Будто бы нет у дверей ни языка, ни ушей!), Упоминала еще одного, чье имя, однако, Не назову, чтобы он рыжих не вскинул бровей. Ростом он очень высок; в делах о брюхатости ложной И подставных животах был он замешан не раз.

68

Ради того, удручен судьбы жестоким ударом, Ты мне послание шлешь с явными знаками слез, Чтобы тебя подхватил я у пенной пучины крушенья, К жизни тебя возвратил, вырвал у смерти самой, - Ибо тебе не дает святая Венера на ложе, Прежнем приюте любви, нежиться в сладостном сне, Не услаждают тебя песнопеньями древних поэтов Музы, и бодр по ночам твой растревоженный ум. Радостно мне, что своим меня называешь ты другом, Просишь вновь у меня Муз и Венеры даров. Но, чтоб о бедах моих ты не был в неведеньи, Аллий, И не подумал, что я гостеприимство забыл, Знай, как ныне я сам судьбы затопляем волнами, И у несчастного впредь счастья даров не проси! В годы, когда получил я белую тогу впервые, Был я в расцвете своем предан весельям весны. Вдоволь знавал я забав, была не чужда мне богиня, Та, что умеет беде сладости горькой придать. Но отвратила меня от привычных занятий кончина Брата. О горе! Навек отнят ты, брат, у меня. Брат мой, смертью своей ты все мое счастье разрушил, Вместе с тобою, о брат, весь наш и дом погребен. Вместе с тобой заодно погибли все радости наши, Все, что, живя среди нас, нежным ты чувством питал. После кончины его изгнал я из мыслей всецело Эти усердья свои, прежнюю радость души. Если ж коришь ты меня, что якобы стыдно Катуллу Медлить в Вероне, пока здесь из столичных любой Греет свои телеса в его опустелой постели, - Это уж, Аллий, не стыд, это, скорее, беда. Значит меня ты простишь; дары, о которых ты просишь, Скорбь у меня отняла: не подарить, чего нет. Кроме того, у меня и книг здесь мало с собою, - Я ведь в Риме живу, там настоящий мой дом, Там постоянный очаг, там вся моя жизнь протекает; Из упаковок своих взял я с собой лишь одну: Ежели все это так, не хочу, чтобы ты заподозрил Умысел некий во мне или души кривизну. Не по небрежности я не ответил на две твои просьбы: Все я послал бы и сам, если б имел, что послать. Я умолчать не могу, богини, в чем именно Аллий Мне помогал и, притом, в скольких делах помогал, Пусть же времени бег и недолгая память столетий. Дел дружелюбных его ночью слепой не затмят. Вам я скажу, а от вас пусть тысячи тысяч узнают, Пусть и мой ветхий листок впредь говорит за меня; ::. Пусть и посмертно о нем слава растет и растет; Пусть рукодельник паук, расстилающий поверху ткани, Аллия имя своим не заплетет ремеслом. Как я измучен бывал Аматусии двойственной счастьем, Знаете вы, и какой был я бедой сокрушен. Был я тогда распален подобно скале тринакрийской, Иль как Малийский поток с Эты в краю Фермопил. Полные грусти глаза помрачались от вечного плача, По исхудалым щекам ливень печали струя, Словно прозрачный ручей, который на горной вершине Где-то начало берет между замшелых камней И устремляется вниз, по крутому откосу долины, Через дорогу, где люд движется взад и вперед, И утомленных, в поту, прохладой бодрит пешеходов В час, когда тягостный зной трещины множит в полях; Тут-то, как для пловцов, кружащихся в черной пучине, Благоприятный встает ветер, дыша в паруса, Слезной молитве в ответ, Поллуксу и Кастору спетой, - Аллий бывал для меня, - верный помощник в беде. Поприще он широко мне открыл, недоступное прежде, Он предоставил мне дом и даровал госпожу, Чтобы мы вольно могли там общей любви предаваться, Здесь богиня моя в светлой своей красоте Нежной ногою, блестя сандалией с гладкой подошвой, Через лощеный порог переступила, входя. Лаодамия вошла не так же ли к Протесилаю, Пламенно мужа любя, в им недостроенный дом В час, как священная кровь по уставу заколотой жертвы Не призвала еще в дом благоволенья богов? О, пускай никогда не даст Рамнусийская дева Мне домогаться того, что неугодно богам! Как голодавший алтарь томился о жертвенной крови, Лаодамии пришлось, мужа утратив, узнать: Оторвалась поневоле она от шеи супруга Раньше, чем зиму зима в ходе обычном сменив, Так утолила любовь несытую страстной подруги, Чтобы сумела она в прерванном браке прожить. Парки знали о том, что муж ее вскоре погибнет, Если как воин пойдет вражеский брать Илион В оное время, когда совершилось хищенье Елены И призывала к себе Троя аргивских мужей - Троя, общий погост и Азии всей и Европы, Троя, горестный прах стольких отважных бойцов, Ныне не ты ль моему уготовила брату погибель Жалкую? Горе же мне: отнят мой брат у меня! Брат мой несчастный, увы, отрадного света лишенный, Вместе с тобою, о брат, весь наш и дом погребен, Вместе с тобою, увы, мои все отрады погибли, Все, что питал ты, живя, нежной любовью своей. Ныне лежишь далеко, и рядом чужие могилы, Где ни один близ тебя сродника прах не зарыт. Троя зловещая там, проклятая Троя постыдно Держит останки твои где-то у края земли - Там, куда, говорят, поспешала всей Греции младость, И покидала свои в отчих домах очаги, Чтобы Парису не дать с похищенной им любодейкой Мирное счастье вкушать в брачном покое своем! Вот злополучьем каким, прекрасная Лаодамия, Отнят был муж у тебя, жизни милей и души, Вот с какой высоты кипение страсти любовной В бездну низвергло тебя: так, по преданью отцов, Там, где Килленский Феней, зияют расселиной недра И осушают, осев, жирную почву болот, Пропасть же ту, говорят, неподлинный амфитрионов Выкопал сын, перерыв тайные глуби горы Древле, когда по веленью того, кто много был хуже, Меткими стрелами он чудищ стимфальских разил, Чтобы в ворота небес и новые боги вступили И чтоб недолго уже девою Геба была. Все же любви твоей глубь была этой пропасти глубже, И научила тебя иго носить, покорясь. Даже единая дочь у согбенного годами старца Так не лелеет сынка, поздно узревшего свет, Что наконец-то предстал, родового богатства наследник, И в завещание был дедом своим занесен. И уповавшей родни нечестивую радость рассеял, От благородных седин коршуна прочь отогнав. С белым своим голубком никогда никакая голубка Так не любилась, его клювиком острым своим Не уставая щипать и его поцелуи срывая Алчные, только одним женщинам вольным подстать. Ты же из женщин одна победила неистовство страсти, Лишь с белокурым своим мужем сойдясь навсегда. Не уступала ты ей ни в чем, иль разве в немногом, - Свет мой!
– когда, приспешив, пала в объятья мои. А между тем Купидон, вокруг виясь и порхая, Реял и ярко сиял в тунике желтой своей. Если ж подруге моей одного не хватало Катулла, - Скромной прощу госпоже ряд ее редких измен, Чтоб по примеру глупцов не стать уже слишком несносным: Часто Юнона сама, первая между богов, Свой полыхающий гнев на провинности мужа смиряла, Новую весть услыхав о Сластолюбце своем. Впрочем людям ни в чем с богами равняться не должно: Брось отца-старика неблагодарную роль! Ведь не отцовской рукой была введена она в дом мой, Где ассирийских духов брачный стоял аромат. Маленький дар принесла она дивною ночью, украдкой С лона супруга решась тайно похитить его. Я же доволен и тем, что мне одному даровала День обозначить она камнем белее других. Вот я подарок в стихах, как мог, сочинил тебе, Аллий. Это ответ мой на все, чем ты способствовал мне, С тем, чтобы имя твое не знало ржавчины едкой Нынче и завтра, и впредь, долго и долго еще. Боги, прибавьте даров в изобильи, какими Фемида Вознаграждала в былом благочестивых мужей! Счастья же вам - и тебе, и той, кем жив ты, и дому, Где мы тогда с госпожой знали утехи любви. Будь же счастлив и тот, мне давший пристанище первым, Тот, которому всем был я обязан добром. Прежде же прочего ты, что меня самого мне дороже, Свет мой, чья сладкая жизнь сладость и жизни моей!

69

Не удивляйся тому, что женщины нет ни единой, Руф, согласной к тебе нежным прижаться бедром, Хоть порази ты ее подарком роскошного платья Или чистейшей воды пообещай ей алмаз. Портит все дело слушок, что в твоих волосатых подмышках, В самой их глубине, страшный таится козел. Вот и боятся его. Что ж странного? Он преопасный Зверь. Неужели же с ним будет красотка лежать? Значит, или скорей устрани вонючую пакость, Иль не дивись, что бегут женщины прочь от тебя.

70

Милая мне говорит, что меня предпочтет перед всяким, Если бы даже ее стал и Юпитер молить. Так, но что говорит влюбленному страстно подруга, Нужно на ветре писать или на быстрой волне.

71

Если кому-нибудь влез козел под мышки зловонный (И по заслугам!), кого злая подагра свела, - Этот соперник, твою у тебя отбивающий девку, Чудным образом слил две воедино беды. Только свершат они блуд, жестоко наказаны оба: Вонью он душит ее, сам - от подагры чуть жив.

72

Ты говорила не раз, что любишь только Катулла, Лесбия, - не предпочтешь даже Юпитера мне, И полюбил я тебя не так, как обычно подружек, Но как родитель - сынов или дочерних мужей. Ныне тебя я узнал и ежели жарче пылаю, Много ты кажешься мне хуже и ниже теперь. Спросишь: как? почему? При таком вероломстве любовник Может сильнее любить, но уж не так уважать,

73

Расположенья к себе заслужить ни в ком не надейся, Ни от кого никогда верности прочной не жди. Не благодарен никто. Другому оказывать благо - Проку в том нет, наживешь только унынье и гнет. Так, ненавидит меня и яростней всех и жесточе Тот, у кого я досель другом единственным слыл.

74

Геллий слушал не раз, как дядя бранил постоянно Тех, кто играет в любовь или болтает о ней. Чтобы того ж избежать, он смело супружницу дяди Взял в обработку, и тот стал Гарпократом самим. Малый достиг своего: теперь он может и дядю В дело пустить самого - тот и на это смолчит.

75

Вот до чего довела ты, Лесбия, душу Катулла, Как я себя погубил преданной службой своей! Впредь не смогу я тебя уважать, будь ты безупречна, И не могу разлюбить, что бы ни делала ты.