Книга воспоминаний
Шрифт:
Между тем я должен был еще и выказывать ему некоторое уважение; с одной стороны, потому, что Арно был много старше меня, ему было около пятидесяти, а с другой, я понятия не имел, что он пишет, знал только, что книги о путешествиях, выходившие стотысячными тиражами, хотя при этом они вполне могли быть и шедеврами, так что самым благоразумным было скрыть свою настороженность за учтивой любезностью, но все же взаимно щадящее собеседование, продолжавшееся, пока Тея с церемонностью освободившейся на выходные офисной служащей накрывала к чаю, а Мельхиор что-то нашептывал ей обо мне, одинаково тяготило обоих.
Арно тем временем делал все, чтобы вполне соответствовать назначенной ему роли, и я ощущал некое мужское обаяние в его вопросах о том, какими, собственно, театральными штудиями я занимаюсь и что за новеллы пишу, обаяние, порожденное растерянной силой, более того, одним из своих замечаний он по-рыцарски предложил мне уйти от вопроса, сказав, что в детали вдаваться не собирается, «разумеется, только вкратце, ведь иначе об этом и невозможно, я не о
Но пока я отвечал на его вопрос, он все же заглянул мне в глаза, и, хотя его интерес относился не к тому, что я говорил, это был искренний взгляд, и я должен был оценить его, ибо всякий раз, когда взгляд ищет в нас какую-то суть, скрывающуюся за словами, скажем, пытается обнаружить, какое все-таки отношение имеет мое писательство к тому факту, что, будучи мужчиной, я влюблен в другого мужчину, а я полагаю, что именно это его занимало, пока мы с ним говорили, – короче, когда внимание, отпустив смысловую нить разговора, пытается ухватить чувственное существо говорящего, то момент такой нужно считать очень значительным и серьезным.
Но я точно знал, что однажды уже стоял точно так же в некой комнате, с неким мужчиной, совершенно беспомощный перед ним.
Арно, казалось бы, подчинявшийся всем причудам Теи, именно этим взглядом пытался теперь уйти от обременительной роли, которую она навязала нам, по его красивым темно-карим глазам не заметить этого было невозможно, но я был поглощен собственным воспоминанием и больше внимания уделял тому, что нашептывает Тее Мельхиор, чем тому, что я говорил Арно о своих писательских трудах, и не осознал, что его взгляд мог наконец освободить нас обоих, его взгляд стал по-детски любопытным, открытым, нетерпеливым, и несколькими правильно подобранными словами, а может, и вовсе без помощи слов мы могли сделать нашу беседу не только приятной, но, наверное, даже содержательной; я его не заметил, не ответил на этот взгляд и, дойдя до конца рассказа, задал несуразный вопрос; желая быть вежливым, да так и удобней было, я просто повторил вопрос, который он адресовал мне, и осознал все бестактное безразличие, кроющееся в этом повторе, лишь тогда, когда вдруг потерял его взгляд, когда он насмешливым жестом вскинул руки к вискам и, словно показывая сам себе ослиные уши, махнул ладонями.
Этот взмах ладонями, конечно, не означал принижения его увлечения, его работы, в нем было прежде всего удивление, обиженное замешательство, смирение с тем, что его никогда не поймут, «о, я просто альпинист», сказал он, и действительно, то был жест туриста, которого спрашивают, удачен ли был поход и хороша ли была погода, – ну понятно, что можно сказать о путешествии и погоде?
Разумеется, Арно ответил мне – в конце концов, он также получил то приличное буржуазное воспитание, которое приучает скрывать минутное невнимание, замешательство или даже ненависть за безобидной болтовней, – он говорил как обычно говорят коренные берлинцы, словно бы прополаскивая слова в зубном эликсире, но даже если бы я был способен внимать ему, в то время как Мельхиор шептался с Теей о том, что я готовил на обед, даже если бы я понимал, что Арно говорит мне, он всем своим видом, согбенной спиной на всякий случай давал понять, мол, ничего интересного, он просто со мной разговаривает, поддерживает беседу, так что я даже потерял его голос, во-первых, потому, что внутри у меня все кипело из-за того, что Мельхиор раскрывает интимные подробности, и я хотел как-то дать ему знать, чтобы он прекратил, чтоб заткнулся! – а с другой стороны, потому что понял, или думал, что понял, почему мне кажется настолько знакомым это простое, усеянное морщинками говорящее лицо; оно бы могло быть лицом моего деда, уродись он немцем, серьезность, терпимость, лишенное юмора чувство достоинства, лицо демократа, если такие лица вообще бывают; так что я больше не только не понимал того, что он говорил, но совершенно не слышал и голоса, и Арно стоял передо мной просто как зрелище; единственным, что я мог уяснить, было то, что он по-прежнему всячески оберегал меня, опасался сказать что-нибудь, что могло бы быть интересным, привести меня в замешательство чем-то таким, к чему следовало прислушаться, и еще до того, как Тея закончила накрывать на стол, оставил нас; пока я стоял, прислонившись к креслу, и слегка покачивался на месте, Арно извинился и поспешно ушел к себе в кабинет.
Осенние картины щемяще накладываются одна на другую.
Никогда не испытывал я подобного одиночества.
Переживаний, которые вроде бы связаны с моим прошлым, но самое прошлое – тоже лишь отдаленный намек, намек на мои пустые горести, и витает оно в пространстве так же неукорененно, как всякий переживаемый нами момент, который можно называть настоящим; только память о вкусах и запахах того мира, которому я больше не принадлежу, который я мог бы назвать и покинутой родиной, но напрасно я ее покидал, напрасно, я и здесь ничем ни к чему не привязан, я и здесь всем чужой, и что толку, что есть у меня Мельхиор, единственный человек, которого я люблю, он тоже меня ни к чему не привязывает, я потерян, не существую, мои кости, хрящи превратились в желе; и все-таки, даже чувствуя, что я ото всего оторвался и ни к чему больше не привязан,
Уже той первой осенью, в задней комнате квартиры на Штеф-фельбауэрштрассе, где перед моим окном стояли два клена, все еще ярко-зеленые, а над окном, на месте выпавшего кирпича, свили гнездо воробьи, уже тогда я должен был не только почувствовать, но и понять это, но я барахтался, надеялся, что открою некую совершенно особенную, исключительную, одному только мне внятную взаимосвязь, что возникнет какая-то ситуация, что угодно, настроение, пусть даже трагедия, через которые я все же смогу объяснить самого себя в этом зыбком небытии; я надеялся найти что-то, что можно спасти, что даст смысл вещам и спасет меня самого, спасет от этого животного существования, – но искал не в собственном прошлом, оно мне смертельно обрыдло, напоминая что-то столь же непристойное, как привкус отрыжки, и не в будущем, так как я уже давно отвык и боялся планировать даже следующее мгновение, а прямо сейчас, я ждал откровения, искупления, могу в этом признаться, ибо я не понял еще, что достаточно и того, что ты знаешь небытие, при условии, что знаешь его досконально.
На эту квартиру меня привезла Тея, фрау Кюнерт была ее подругой, и я достаточно много времени проводил здесь один.
Можно сказать и так, что я был один всегда; никогда прежде я не испытывал такого одиночества в посторонней квартире, где все было чуждо: и полированная мебель, и солнечный свет, пробивавшийся сквозь щели в задернутых шторах, и узор ковра, и блики на полу, и скрип половиц, и тепло камина, дожидавшегося вечера, когда вернутся хозяева и включат телевизор.
Дом был тихий, немного благопристойней, чем ветхие здания Пренцлауэр-Берга – «птица сизая, берлинские задворки», как писал Мельхиор в одном из щемящих своих стихотворений, – но и здесь были такие же, крашенные в серый цвет точеные перила, как и в других местах, где я жил в Берлине, на Шоссештрассе и Вёртерплац, крытые темным линолеумом деревянные лестницы, туалетный запах мастики и цветные витражные окна на поворотных площадках, в которых лишь половина пластин были оригинальными, сделанными на рубеже веков из флинтгласа, с затейливыми растительными мотивами, остальные же были заменены простым кафедральным стеклом, отчего на лестнице постоянно царил полумрак, как в доме на Штаргардерштрассе, где я прожил дольше всего и имел возможность привыкнуть к тому, что лестница выглядит именно так, хотя дом по-прежнему не был мне столь же близок, как мог бы быть любой жилой дом в Будапеште, мне не хватало его прошлого, хотя это прошлое подавало мне кое-какие знаки, и эти напоминания я даже пытался переживать, зная прекрасно, что от этих игр Мельхиор, разумеется, не станет мне ближе; и все же, поднимаясь по вечерам по лестнице, я пытался вообразить себе другого молодого человека, который, когда-то давно, прибыл в один прекрасный день в Берлин, то был дедушка Мельхиора, это он стал героем моей разворачивающейся с каждым днем вымышленной истории, это он мог увидеть эти витражи с цветами, еще целыми, новыми, искрящимися на сеющемся с заднего двора свете, если бы побывал в этом доме, причем, поднимаясь по деревянной лестнице, воспринимал бы воображаемое мной прошлое как собственное настоящее.
Внизу, в темном вестибюле, даже днем нужно было нажимать тлеющую красную кнопку, включавшую слабое освещение лишь на время, чтобы успеть подняться до первой площадки и потом нажать следующую, но часто я шел по лестнице в темноте, потому что ночью постоянно теплящаяся кнопочка напоминала маяк, наблюдаемый из открытого моря, и мне так это нравилось, что я предпочитал не нажимать кнопку, лестничная клетка оставалась в темноте, и хотя я не знал в точности, сколько было ступенек, их скрип помогал ориентироваться, тлеющие огоньки на площадках вели меня, и я очень редко сбивался с ноги.
Так же я поступал и в доме на Вёртерплац, где жил Мельхиор, почти каждый вечер поднимался по лестнице, а на площадке третьего этажа славная фрау Хюбнер уже высматривала меня в глазок, восседая, как мне рассказывали, на высоком табурете, но если я шел наверх в темноте, увидеть она меня не могла, слыша только шаги, и поэтому дверь приоткрывала или слишком рано, или слишком поздно.
Здесь же, в доме на улице Штеффельбауэр, свет на лестнице горел, пока кто-то держал палец на кнопке, и если вечером, когда я собирался уходить, фрау Кюнерт случайно была на кухне, она непременно выходила на площадку, нечего мне в темноте спускаться, хоть я и старался покидать комнату бесшумно, так как меня смущало, что о каждом моем шаге фрау Кюнерт докладывала Тее, жаждавшей знать все о Мельхиоре, больше того, спустя время я даже вообразил, что для них же шпионит и фрау Хюбнер; но как бы осторожно я ни передвигался, фрау Кюнерт была начеку, «я здесь, сударь, сейчас посвечу», выскакивала она из кухни и жала на кнопку, пока я не достигал первого этажа, «спасибо», кричал я ей, невольно думая о том, что в другом доме фрау Хюбнер уже поджидает меня на третьем, и я, стоя в свете, льющемся из ее квартиры, так же вежливо ее поприветствую; а если случалось, что ночью я возвращался и с улицы не просачивалось никакого света, то каждую ступеньку приходилось нащупывать или зажигать спички, чтобы видеть, куда ступаю, потому что в доме на Штеффель-бауэрштрассе перегорела даже нить накаливания красной кнопки, ориентиров не было, и я боялся наткнуться на что-то живое.