Книга воспоминаний

Надаш Петер

В первый раз, когда я неосмотрительно выбежал на террасу и ошеломленно замер посередине, светила луна, но слабый свет пробивался сквозь неподвижное облачко; она стояла в густо-синем мерцании ночи, обратив лицо к свету, и я принял ее за призрак, за некую реальную, действующую в этом мире сущность, к встрече с которой я был уже основательно подготовлен нашей служанкой Хильдой, рассказывавшей, что призрак должен быть красивым, «они просто потрясающие, глаз не оторвешь»; и действительно, легкий распахнутый пеньюар, накинутый на изящный стан, и серебрящиеся на свету длинные, ниспадающие до пояса волосы, казалось, подтверждали именно это; она была прекрасна, стояла, словно бы не касаясь ногами земли и все-таки прочно, глаза ее вроде бы были открыты, но глазных яблок в глазницах не было; когда прохладный ночной ветерок коснулся моего лица, я понял, что это ее дыхание, выдох, и что за ним последует вдох, которым она втянет меня в себя, спрячет в пустой оболочке тела и унесет отсюда.

Остановиться меня заставил не страх, а если и страх, то страх такой степени, когда ощущения перетекают в прозрачный восторг, в состояние

такой интенсивности, что тело, кажется, вырывается из своей оболочки; я не чувствовал ног, не чувствовал рук, поэтому нечем было пошевелить, и в то же время, даже не задумываясь об этом, я ощущал сразу всю свою десятилетнюю жизнь, с которой мне предстоит теперь распроститься, перевоплотившись в кого-то другого; нечто подобное, но уже позднее, я чувствовал, только когда был влюблен, и это необычайное состояние казалось мне совершенно естественным не только потому, что я был подготовлен к нему рассказами нашей Хильды, но и потому, что я сам страстно его желал.

Разумеется, эта смесь священного трепета и неистовой страсти овладела мною лишь на мгновенье, я быстро понял, что все это, хотя и переживается мной реально, иллюзия, «ведь это же фрейлейн Вольгаст, наша соседка», а фрейлейн Вольгаст, которую частенько поминали во время наших дневных прогулок, я не раз видел на совместных трапезах беседующей с моей матушкой, и вообще вся эта игра в привидения даже мне стала несколько подозрительной, особенно после того как отец, когда мне что-то померещилось, кивнув с серьезным и почти мрачным видом, но с ехидным удовлетворением человека, обладающего чувством юмора, сказал, ну конечно, конечно, призрак должен быть в камышах, где ему еще быть, тем более что я его видел, хотя сам он, продолжал отец, как ни напрягает глаза, ничего не видит, правда, вроде бы что-то слышит, но нет, он ошибся, он ничего не слышит, что вовсе не означает, что минуту назад его там не было, ведь это у них в природе – то появляться, то исчезать, на то они и призраки, чтобы иногда быть видимыми, а чаще всего невидимками, больше того, если я хочу знать, у них есть обыкновение являться не каждому, не любому, а только людям исключительным, так что я должен быть польщен и счастлив, да он и сам рад, что призрак решил явиться именно его сыну, однако что до него, отца, то он давно уже не испытывал сего адского удовольствия, его призраки куда-то подевались, исчезли, о чем он весьма сожалеет, чувствует себя без них обкраденным и пустым, об их существовании он почти забыл, однако, дабы иметь возможность сопоставить свой прежний опыт с моим теперешним, он просил бы меня по возможности точно описать наружность моего призрака.

В тот день мы отправились на прогулку более дальнюю, чем всегда, что само по себе, даже не считая появления призрака, было не совсем обычным, ведь, как правило, мы гуляли в непосредственной близости от курорта, не осмеливаясь покидать территорию парка, за которой была девственная природа, берег моря, усеянный черными скалами с их неприступными кручами и расселинами, а в другом направлении – болото с темным и непрозрачным озерцом посередине, далее улиточная ферма, а еще дальше, уже на суше – страшный, как в сказках, буковый лес, или «дремучие дебри».

Правда, и сам парк со стройными белыми виллами по краям, распахнутый в сторону моря, был, можно сказать, преогромным, с широкими въездами и выездами для экипажей, с веером причудливо разбегающихся тропинок, пересекающих изумрудные лужайки, довольно просторные и для одиноких черных сосен, и для белоствольных берез, собранных в аккуратные, но неправильные купы; набережная тоже была частью парка, прямая как стрела, защищенная каменной стеной с высокими удлиненными мраморными вазами и отделявшая сушу от моря; в некотором смысле к парку относился и коротенький участок дамбы, бывший вроде бы непосредственным продолжением набережной, но все же отдельный от нее, что подчеркивалось и тем, что вместо привычного мелкого белого гравия грубая поверхность дамбы была посыпана пригодной для прогулок белой галькой, но в гальку эту мои ноги погружались по щиколотки, так что как бы ни старался кто-то на этом коротком участке превратить дамбу в приятно похрустывающую под ногами дорожку, дамба сурово вздымалась между болотом и морем, как напоминание о прозаических обстоятельствах ее возникновения – когда однажды, за одну ночь, во время случившегося несколько веков назад невиданного прилива, нахлынувшего на берег, вода была отделена от воды и уютная морская бухта со временем стала непролазной топью; уж скорее, наверное, можно было назвать частью парка платановую аллею, хотя она, в обыденном смысле этого выражения, вела нас из мира сего: от заднего входа курзала на железнодорожную станцию; а дальше пути не было, дальше путь вел только назад, если мы не хотели прогулку превратить в поездку.

Родители никогда не решали заранее, куда мы пойдем гулять, решение определял случай или, может, не слишком богатый выбор, так что было совершенно излишним задумываться, по какой из двух дорожек пойти, возвращаясь из курзала, свернуть ли на набережную или пойти на дамбу, а возвращаясь оттуда, обогнуть отель и отправиться в сторону станции; а можно было скоротать время в открытом павильоне курзала, расположившись в плетеных креслах, и тогда для реальной прогулки времени уже оставалось так мало, что для возвращения вместо разумного и короткого маршрута мы выбирали непрактично длинный, ведь это не имело ровно никакого значения, если не считать приятной и повторяющейся ежедневно игры, связанной с выбором из желаемого и возможного, но все это лишь до того момента, когда жемчужный цвет неба начинал сгущаться и мы, уже сидя в комнате или на террасе, наблюдали, как небо заливает ровная темнота.

Однако в тот вечер сумерки застали нас вне отеля, хотя послеобеденная

прогулка началась самым обычным образом, сперва мы дошли до берега, чтобы, привалившись спиной к каменной стенке, проделать дыхательные процедуры, что занимало не более четверти часа и заключалось всего лишь в том, чтобы, расслабив насколько возможно мышцы и погрузившись в сосредоточенное молчание, закрыв рот, вдыхая и выдыхая воздух только через ноздри, постараться использовать предзакатное время, которое, по мнению доктора Кёлера, вследствие высокой влажности и присутствия в воздухе натуральных веществ, ощущаемых слизистой оболочкой носа как приятный аромат, особенно благотворно для очищения дыхательных путей, расширения легких и, как следствие, стимулирования кровообращения и успокоения нервов; и хотя эта благородная цель, как неустанно подчеркивал высокоученый доктор, достижима лишь при условии, если уважаемые пациенты будут неуклонно следовать его указаниям и не нарушать с легкомыслием необыкновенным правил, к примеру прислоняться во время упражнений к деревьям и стенкам, не говоря уж о тех, кто предпочитает болтать на террасе или в павильоне курзала, и лишь когда в разговоре наступает заминка, начинает с одухотворенным видом сопеть и пыхтеть, пока не вспомнит, чем еще нужно безотлагательно поделиться с собеседниками, о нет, о таких дамах и господах не стоит и говорить, по сути, они уже в морге, изнеженность их понятна, но те, кто хотят продлить свое пребывание на земле хотя бы чуть-чуть, должны, пока не закончат все упражнения – три раза по пять минут, – стоять на своих ногах, да, стоять, свободно, без всяких подпорок, возражения здесь неуместны, ибо красота и здоровье неразделимы, и по этой причине он был бы чрезвычайно доволен, если бы мог убедить господ и особенно дам, разумеется, в том, что красивой внешности нисколько не повредит, а, напротив, будет способствовать, хотя более сложным сравнительно с корсетами и притираниями путем, если в интересах собственного здоровья мы не будем стесняться даже делать гримасы, в конце концов это необходимо лишь в течение первых пяти минут, пока гнилостный воздух не выветрится из легких, но делать это нужно не в комнатах, пропахших табаком и духами, там мы вдыхаем ту же самую грязь, которую выдыхаем, а непосредственно у воды, не стесняясь сторонних глаз, ведь речь идет о нашем здоровье, поэтому никакого стеснения, дышать носом, но раздувать не грудь, как чванливые в своем смирении католики, а проталкивать воздух в живот, ведь мы, черт возьми, протестанты, поэтому можем спокойно заполнять воздухом наши животы, а не головы, всему свое место, и все будет замечательно, серое вещество – в голове, а кислород – в животе, если, конечно, милые дамы не перетянули его сверх всякой разумной меры корсетом, и задержать дыхание, считая до десяти, после чего медленно выдохнуть все дурное, что в нас накопилось – да, во всех нас – и что не только не нужно, но и неприлично держать в себе.

Солнце скатилось за горизонт, но темнота наступила не сразу, красные отблески еще долго играли на посеревшем небе, море же потемнело внезапно, лишь белые гребни вскидывающихся волн сверкали какое-то время, но над водой уже колыхалась вечерняя дымка, которая постепенно укутывала и парк, чайки взлетали все выше; и стоя там, слыша не только дыхание других за моей спиной, но и размеренное похрустывание гравия под ногами гуляющих, я ощущал все это – и крики чаек, и тройной ритм прибоя, нарастающий рокот, удар и шипение, которому, я заметил, пыталось следовать и мое дыхание, – как самую благодатную тишину, как безмолвие, в котором неподвижно замирают все чувства, тонут и растворяются мысли, едва замутив поверхность тишины и не успев оформиться, чтобы потом, разбуженное скрипом гравия, чьим-то забавным сопением, перекличкой и внезапным умолканием чаек, или каким-то физическим ощущением, прикосновением прохладного ветерка, хрустом коленей, возможно, зудом, или душевным переживанием в виде мимолетной, не связанной ни с чем тревоги, безотчетной великой радости или судорожного томления, – что-то снова устремилось к поверхности тишины, что-то, что просится на язык, что можно было бы обдумать или даже осуществить, но власть чувств все же не позволяет нам этого, она все сковывает, она наслаждается собственной безраздельностью, и нет для нее большего наслаждения, чем наслаждение чем-то неосуществленным, отдохновляющей паузой неопределенности.

Я не ведаю, какое воздействие оказывало это безмолвие на других, на моих родителей, но знаю, что сам я испытывал от него впечатления гораздо более глубокие, чем это свойственно для столь раннего возраста, и, кажется, даже предугадывал, что состояние неопределенности, переходности, промежутка будет всегда держать меня в своем нещадном и благодатном плену, что не могло не пугать меня, ведь гораздо лучше было бы походить на тех, кто нашел себе точку опоры по ту или другую сторону этой пограничной зоны, во всяком случае на более надежной, как им представляется, почве.

Короче сказать, я предугадывал свое горькое будущее, и до сих пор не могу решить, случалось ли это потому, что, в точности следуя предписаниям доктора Кёлера, я достигал состояния, которое и было целью этой гимнастики, или, наоборот, мне удалось разобраться в дыхательных упражнениях старика Кёлера, так как это созерцательное состояние заведомо было уготовано мне судьбой, это последнее кажется мне более вероятным, хотя предопределение, возможно, было окрашено и усилено моей обязательностью, ибо пунктуальность и чувство долга были присущи мне, как я понял еще до хайлигендаммских каникул, не от усердия или интереса к тем или иным занятиям, но прежде всего от желания как-то скрыть от мира мои сладостно смутные состояния, порождаемые необузданной леностью, чтобы ни лицом, ни жестом не выдать, где на самом деле я пребываю, чтобы меня здесь никто не тревожил, чтобы, укрывшись за ширмой автоматизма, с которым я выполнял все задания, свободно мечтать о том, что действительно занимало меня.