Книга воспоминаний
Шрифт:
«Уж ты меня извини, но я с вами не поеду, и в мыслях нет! На этот раз на меня можешь не рассчитывать», обиженным фальцетом произнесла фрау Кюнерт, решив все же проявить непокорство, однако Тея, бросив меня, уже бежала по длинному коридору к уборной Хюбхена и, обернувшись, лишь крикнула ей в ответ: «Мне не до тебя сейчас!»
Фрау Кюнерт, как будто услышала что-то смешное, вдруг разразилась хохотом – что еще она могла сделать? ведь наглость и беспощадность иногда достигают такого уровня, что обижаться на них уже невозможно, потому что в обиде проявляется глубочайшее чувство привязанности, которое, независимо от наших намерений, доставляет нам элементарную радость; она подошла ко мне ближе и, словно желая занять еще не остывшее место подруги, машинально тоже взяла меня под руку, а когда осознала свой жест, то хохот ее сменился смущенной ухмылкой, а смущение, безо всякого плавного перехода, уступило место строгой необъяснимой суровости.
Когда я смотрел не на лицо Теи, а на чье-то другое, то оно, будь даже это мое собственное лицо, всегда казалось мне грубым и неотесанным, неумело и примитивно выражающим чувства, сырым и невежественным;
«Я очень прошу вас, не ходите с ней!» – вцепившись мне в локоть, сказала, точней, прокричала она. «Я прошу вас не впутываться в эти дела!»
«В какие такие дела?» – глупо ухмыльнулся я.
«Вы здесь еще не освоились, да вам этого и не надо! я не хочу вас обидеть, но иногда мне сдается, что вы не совсем понимаете, о чем мы тут говорим, и поэтому, может быть, думаете, что она сумасшедшая или бог знает что! вы, пожалуйста, не сердитесь, но это нельзя объяснить, потому что это безумие! поверьте, все это сплошное безумие! я постоянно пытаюсь ее удерживать; конечно, в меру своих возможностей, но порой мне приходится в чем-то ей уступать, потому что иначе она не выдержит того жуткого блядства, в котором вынуждена участвовать, от которого все идет, и тогда уж и правда свихнется! я прошу вас, я очень прошу не злоупотреблять ее положением! будь на вашем месте кто-то другой, она устроила бы этот спектакль для него! вон послушайте, что вытворяют!»
И действительно, из гримуборной Хюбхена доносилось безудержное ржание, мужские вопли, повизгивание Теи, грохот падающих предметов, глухие шлепки, шаловливый смех и самодовольные, не лишенные жеманства раскаты звонкого хохота; дверь захлопнулась, и на мгновение показалось, что комнатушка стыдливо втянула в себя звуки блаженства, но потом дверь опять распахнулась; и хотя я прекрасно знал, о чем говорила мне фрау Кюнерт, роль, которую она мне навязывала, показалась мне более чем заманчивой: ведь не бывает таких событий, которые нельзя понять еще глубже, и не существует таких деталей, которые лишены множества еще более мелких, но возможно, решающих новых подробностей, и если я буду и дальше прикидываться перед ней дурачком, то, быть может, узнаю эти подробности и постигну какие-то до сих пор непонятные для меня отношения, надеялся я.
«Извините, но я в самом деле не понял, что вы хотели сказать», признался я с идиотски невинной улыбкой, изобразив на лице даже несколько возмущенную мину обиды, и расчет оказался верным, потому что недоумение, написанное на моем лице, а оно всегда лестно для собеседника, словно бы подтолкнуло ее в том направлении, в котором она и сама собиралась двинуться, и теперь, почувствовав, что пред ней идиот, могла говорить уже совершенно без тормозов, заодно изливая всю злость, накопившуюся в ней за время телефонного разговора: «Да вы просто не понимаете!» – горячо зашептала она, косо следя за движением в коридоре, «и никогда не поймете, вот о чем я вам говорю! и я не хочу, чтобы вы это понимали! это сугубо личное, но если уж вам так хочется что-то понять, то скажу, что она смертельно, вы понимаете? вам это знакомо? смертельно в него влюблена, точнее, она так думает, внушила себе, что она без ума от этого парня!» – зло мотнула она головой в сторону телефона, «и мало того, что он на двадцать лет моложе ее, так он еще гомик, но она втемяшила себе в голову, что все равно должна его обольстить, потому что еще никогда никого не любила так сильно, как этого придурка, с которым ей хочется переспать, да она с любым готова, в том числе и с вами! понимаете? но ей нужен именно тот, с которым нельзя! Надеюсь, теперь вы все поняли. И я вас прошу сию же минуту исчезнуть отсюда. Вы только не обижайтесь. Но сию же минуту, прошу вас! и тогда мне, возможно, удастся как-нибудь удержать ее! Ненавижу, когда ее унижают! Понимаете? Ненавижу!»
И хотя в этом приступе было что-то фальшивое, потому что она явно наслаждалась, посвящая меня в дела, о которых, собственно говоря, ей следовало, да и хотелось молчать, ее страсть была все же настолько глубокой и неподдельной, что я не мог от нее увернуться; ее большие болезненно выпученные зеницы смотрели на меня из-за сползших на нос очков, и поскольку верхний край оправы как бы рассекал на две части водянисто-голубые, сплошь в красных прожилках глаза, их нижние половинки выглядели сквозь толстенные линзы устрашающе увеличенными и уродливыми; эту страсть диктовали любовь, доброта, беспокойство, чистые и недвусмысленные, чего не меняло даже то обстоятельство, что для проявления доброты ей нужно было немножко фальшивить, она наслаждалась сознанием, что она единственная среди окружающих, кто не страдает законченным эгоизмом, не жаждет чем-либо поживиться, не преследует мелочных глупых целей, а всей душой, всем своим существом понимает другого, понимание же другой личности и причастность к ее сокровенным тайнам доставляло ей то единственное и заслуженное наслаждение, которое обладало равной стоимостью с бесцельной добротой и сочувствием; ее рука, только что цеплявшаяся за мой локоть, стала теперь направлять и подталкивать меня, но в тот самый момент, когда я с готовностью уже направился было к выходу, они тоже выскочили в коридор – красные, запыхавшиеся, по-детски увлеченные необузданным озорством, Хюбхен, прикрывая руками свои причиндалы, отступал, между тем как Тея в позе фехтовальщицы отчаянно размахивала мокрым
Однако то, что было задумано как окончательный и победный натиск, завершилось скорее тихим прощанием.
Ибо когда мы сели в ее машину, чтобы преодолеть короткое расстояние до другого театра, где давали новую постановку «Фиделио», я увидел другую, уже притихшую Тею; она долго шарила в темноте, пока наконец не нашла в бардачке очки, которыми пользовалась за рулем, – совершенно невообразимого вида, жирные, запыленные, сто лет не мытые, да к тому же без одной дужки, так что она должна была при вождении вытягивать тонкую шею и балансировать головой, чтобы очки чего доброго не сползли с носа; уже стемнело, улицы обезлюдели, дул сильный ветер, и в круглых пятнах света, отбрасываемого фонарями, видны были косые струи дождя; мы молчали, и я, несколько оробевший на заднем сиденье от такого безмолвия, разумеется, наблюдал за ней.
Казалось, она теперь – случайно – не играла, исключительный, благодатный антракт, хотя, может быть, мне подумалось так только из-за доверительной информации, которую выболтала мне фрау Кюнерт; Тея была серьезной, ушедшей в себя, по-видимому, смертельно усталой и какой-то расслабленной и рассеянной, ее руки и ноги, словно бы подчиняясь требованиям автомобиля, машинально производили привычные отработанные движения, но она настолько не обращала на это внимания, что когда нужно было повернуть с почти полностью темной Фридрихштрассе на несколько лучше освещенную Унтер-ден-Линден, она в соответствии с правилами остановилась, давая знать, что готовится к повороту, на приборной панели замигала красная лампочка, но она, словно по пустынной улице несся нескончаемый поток машин, в который было никак не встроиться, все не поворачивала; мы сидели и ждали, в темноте на панели с тиканьем мигала лампочка, порывы ветра то и дело швыряли на дверцы потоки дождя, дворники с надсадным скрипом сметали воду с лобового стекла, и если бы фрау Кюнерт наконец не произнесла: «Ну поехали?» – то, наверное, мы еще долго так и стояли бы на перекрестке. «Ах да», тихо и скорее сама себе сказала она и нажала на газ.
Для меня эти несколько мгновений, показавшихся долгими и вместе с тем слишком короткими, это мертвое время, предшествующее повороту, значили очень много, я ждал их, хотя и не знал, что жду, надеялся, не догадываясь, что чаемые мгновения будут такими банальными, что это будет момент расслабленности, неконтролируемый момент, да и сам я был слишком усталым и слишком взвинченным, чтобы что-то осознанно контролировать, чтобы думать о чем бы то ни было; это было чисто физическое голое ощущение, уловившее такие же чисто физические голые ощущения другого, и все это несмотря на то, что я видел ее только в профиль, не очень-то, кстати сказать, импозантный в этих жалких очках, но мне все же показалось, будто свет уличных фонарей, отражаемый темным и мокрым асфальтом, преобразил, точнее сказать, вернул в изначальное состояние лицо Теи, с одной стороны, лучше высветив весь его ландшафт, а с другой, сделав невидимой тонкую сеть морщинок; это было лицо, которое я искал в ней, которое видел и раньше, только из-за своей подвижности оно всегда от меня ускользало, являлось только на миг, это было лицо, скрываемое под маской, лицо, которому принадлежали глаза, лицо, в сущности, даже более старое и некрасивое из-за теней и мертвое от внутренней неподвижности, и в то же время я видел в нем лицо девчонки, еще не сформировавшееся, напряженное, которое я давно знал и нежно любил про себя, лицо прелестной девчонки, проверяющей на мне свои шансы, и тем не менее это было не воспоминание детства или отрочества, даже если в этом мгновении, возможно, из-за осеннего неистового дождя, и было что-то ностальгическое, подталкивающее к воспоминаниям; эта маленькая девчонка была родственницей всех девчонок, которых мне доводилось знать, однако в своей незнакомости она все-таки походила скорей на меня, чем на тех, которых я знал в реальности, но редко когда вспоминал.
Я думаю, в том числе и по этой причине я уже не одну неделю с внутренним сопротивлением и зачарованной неприязнью наблюдал за Теей, чувствуя необъяснимое сходство с нею, как будто без зеркала мог видеть в ее лице свое собственное, и, вероятно, именно потому наши отношения, несмотря на взаимный безудержный интерес, оставались взвешенными и трезвыми, не допускавшими даже мысли о том, чтобы прикоснуться друг к другу, сознательно контролируемыми; в самом деле, ведь с собственным отражением, как бы обольстительно близко ни находилось оно от нас, мы не можем войти в прямой контакт, ибо влюбиться в себя можно, только следуя тайными тропами и кружными путями, что же касается того мгновенья, которое запомнилось мне гораздо яснее и ярче, чем многие наши последующие, более близкие и интимные встречи, то передо мной неожиданно промелькнула картина, казалось бы, совершенно случайная, заслонившая собою картину реальную: маленькая девчонка, она, стоит перед зеркалом и с глубокой и как бы даже усталой серьезностью изучает черты своего лица, играет ими, строит гримасы, но я не сказал бы, что она паясничает, нет, скорее, прислушиваясь к каким-то внутренним ощущениям, она наблюдает за тем, какое воздействие оказывают на нее эти гримасы, и это тоже не было воспоминанием, просто на помощь мне поспешило воображение, оперирующее образами, я просто представил себе эту ситуацию, а почему представил, кто может это сказать? представил, как эта девчонка мучается, пытаясь разрушить барьер между внутренним вниманием и своим лицом, чтобы действительно рассмотреть его в зеркале, увидеть таким, каким его может видеть другой, причем не какой-то конкретный, знакомый ей человек.