Книга воспоминаний
Шрифт:
Придя в ужас от плода чрева своего, Дриопа вскочила и убежала.
На этом ее история, собственно, и заканчивается, больше о ней ничего не известно, точнее, если мы захотим узнать о ее дальнейшей судьбе, то должны будем положиться на наше воображение.
Зато нам известно, что Гермес, обнаружив в траве своего ребенка, мало того что нисколько не удивился его странному облику, но бурно возрадовался, тем более что мальчик стоял уже на ногах, точнее сказать, на копытцах, кувыркался, ходил колесом, смеялся и веселился, когда, катаясь по росе, чувствовал, как кожу его щиплют острые стебли травы, гонялся за осами, мухами, поедал сорванные лепестки цветов, бодался мягкими рожками с деревьями и камнями, ощущая при этом щекотную боль; не зная удержу в шалостях, он пописал на бабочку и дриснул на голову змейке, словом, природа наградила его всем, что требуется здоровому ребенку, и не удивительно, что отец ему очень обрадовался, а поскольку отцы склонны видеть в своих сыновьях продолжение собственной судьбы, то Гермес тут же вспомнил утро собственного рождения, когда его произвела на свет скромная нимфа Майя и, запеленав, оставила лежать в колыбели, но стоило ей отвернуться, как Гермес выбрался из нее и покинул пещеру; найдя черепаху, он изготовил из ее панциря лиру и с лирой этой отправился странствовать; и едва только уши коней Гелиоса скрылись за обагренным закатом краем земли, а было это, как нам достоверно известно, в четвертый вечер лунного месяца, Гермес голыми руками убил двух коров, содрал с них шкуры и, пожелав зажарить мясо, тут же изобрел огниво; потом он угнал целое стадо и, чтобы никто не узнал о его проделке, забрался опять в колыбель; так что теперь он посадил ребенка себе на плечи, как когда-то поступил с ним Аполлон, и отнес его к остальным богам, дабы разделить с ними свою радость.
Больше других возрадовался ему Дионис, боги нарекли его Паном, на языке бессмертных сие означает «всё сущее» или «мироздание», что, если мы правильно их понимаем, свидетельствует о том, что наилучшее воплощение этого понятия боги увидели именно в нем.
Однако красивый юноша, сидевший посередине моей репродукции, казалось, одной рукой подносил ко рту семиствольную флейту, инструмент, однозначно приписываемый Пану, который по ночам, согласно легендам, аккомпанировал хороводам нимф, а утром будил рассвет; он был яростный и злой бог, особенно гневный, когда кто-то тревожил его во время дневного сна под тенистым
Мои вопросы и догадки так и остались бы лишь вопросами и догадками, не обрати я внимание на странное поведение двух других нимф на левой стороне репродукции; одна из них, как и смуглый юноша, сидела на белом камне, в красном хитоне, с тимпаном на коленях и двумя палочками в руках, но лица у нее не было, видимо, краска просто осыпалась со стены, однако по позе можно было установить, что когда у нее еще было лицо, она смотрела прямо перед собой; это она выглядывала из картины, и куда бы мы ни шагнули, нас повсюду преследовал ее, может быть, строгий, а может быть, снисходительный или нежный взгляд; но еще больше безликой нимфы меня волновала другая девушка, в бирюзовом хитоне, стоявшая у нее за спиной; дело в том, что во всей этой сцене она была единственной нимфой, проявляющей интерес к тому юноше, которого я только что так уверенно назвал Паном; она была самой красивой из трех: полное личико, чистый лоб, уложенные венчиком русые волосы, хрупкий изящный стан; чуть выдвинув вперед бедра и сложив руки за спиной, она выражала этой своею позой спокойствие, уверенность и открытость, огромные карие глаза ее светились теплотой и грустью, легкой и вожделенной грустью, и надо же! я едва не вскричал от радости, заметив точно такую же грусть и во взгляде юноши, только он, отвернувшись и как бы не замечая ласкающего его мощную грудь томного взгляда, смотрел поверх плеча бряцающей на лире Дриопы куда-то за пределы фрески, и все это было явно не случайно: наверняка он смотрел на кого-то, и этот кто-то тоже смотрел на него; кто-то невидимый, потому что он, вероятно, находился даже не на поляне, а стоял среди деревьев в лесу.
И больше всего меня волновал именно лес, где эта немыслимая любовь возможна, даже если на самом деле она не случится; вот о чем мне хотелось писать.
Однако вернемся к моей репродукции в надежде, что в свете последующих событий все-таки прояснится, почему эта сцена так занимала меня, хотя в задуманном мною повествовании я даже не собирался упоминать эту фреску или кого-либо из ее персонажей; теперь мне вдруг показалось, что в стоящей на заднем плане нимфе я узнал Салмакиду, чье имя дало моим воспаленным чувствам новую пищу, в руках у меня словно бы оказался ключ к решению сложной загадки, это имя напомнило мне о третьей, не менее запутанной истории, так вот оно что, довольный, подумал я, ведь у Гермеса, был, как известно, еще один сын, хотя слово «сын» применительно к существу, рожденному от их любви с Афродитой, звучит немного сомнительно; во-первых, уже потому, что сами они, судя по некоторым родословным, должны были быть братом и сестрой, поскольку родились от Урана, ночного неба, и Гемеры, дневного света, и были не просто братом и сестрою, а близнецами, ибо известно также, что родились они в четвертый день лунного месяца, и поэтому плод их любви по чертам лица, телу, характеру в равной мере обладал свойствами обоих родителей, это как когда сливаются два полноводных бурных потока, становясь одним, и уже не отделить воду от воды! следовательно, в потомке Гермеса и Афродиты в равных пропорциях смешалось то, что на человеческом языке называется мужским и женским (в случае богов, впрочем, это дело довольно обычное), а чтобы божественное смешение было совсем неопровержимым, ребенок унаследовал часть имени отца, Гермеса, и часть имени матери, Афродиты.
Так что нетрудно догадаться, кого я имею в виду, да, новорожденным был Гермафродит, которого сразу после рождения Афродита отдала на воспитание нимфам на гору Ида во Фригии, и те должным образом его воспитали, на что кто-то может сказать, ну вот, еще одна мать, бросившая ребенка, но не стоит разочаровываться, у богов и это было в порядке вещей, каждый из них был автономным и цельным созданием, и только так они составляли сообщество, то есть, я бы сказал, уже боги были прирожденными демократами, однако вернемся к рассказу о Гермафродите: когда он подрос, то стал юношей такой ослепительной красоты, что многие даже путали его с Эросом, полагая, что Эрос и есть плод чресел Гермеса и чрева Афродиты, что, разумеется, маловероятно; затем, в возрасте пятнадцати лет, Гермафродит отправился путешествовать по Малой Азии, по странной своей привычке повсюду любуясь водами, и вот когда он достиг Карии, на берегу одного очаровательного источника он встретился с Салмакидой.
Однако здесь начинается путаница и в третьей нашей истории, ибо она дошла до нас в самых разнообразных версиях, что дает нам почувствовать, в какую туманную даль времен уходят корнями эти реальные события, а впрочем, такова особенность всех легенд, указующих на пределы человеческой памяти; но если выводы наши верны, то мы можем представить, что чистый источник, вырываясь из-под земли, образовывал небольшое озеро, и Салмакида в своем бирюзовом хитоне, глядясь в зеркало этого озерца, расчесывала свои длинные волосы, но когда ей уже удалось расчесать спутавшиеся за ночь волосы и она приготовилась уложить их на голове венчиком, что-то ей не понравилось или, может быть, помешала рябь на воде, исказившая отражение, так что она распустила волосы и вновь принялась расчесывать, а потом опять и опять, что сегодня показалось бы нам глупостью, но она продолжала расчесываться, проводя так жизнь, а учитывая, что она была нимфой источника, сие отнюдь не могло продолжаться до бесконечности.
И как это бывает при всякой значительной и решающей встрече, первый момент, когда мы вдруг замечаем неожиданное присутствие другого, остается самым малозначительным, можно сказать, незаметным моментом, нет, конечно же, не случайным! ведь друг в друге впоследствии себя познают существа, созданные друг для друга и сведенные вместе богами; однако мы в этом случае замечаем в другом себя, и ничто нас не вынуждает, как мы привыкли в наших обычных повседневных связях, выходить, как бы выглядывать за пределы себя, нарушать из-за присутствия другой личности собственные границы, нет, две личности в данном случае могут проникнуть друг в друга целиком, нетронутыми, как будто никаких границ вовсе нет, хотя они, несомненно, имеются, и совершенно четкие! и позднее, оглядываясь назад на это мгновенье, оказавшееся столь значительным, у нас действительно возникает чувство, что тогда, как ни странно, мы его не заметили, совсем не заметили самого для нас важного, хотя это нам только кажется; и приблизительно так все произошло и в этом божественном случае, Гермафродит просто наблюдал за водой, и причесывающаяся в водном зеркале Салмакида была для него не чем иным, как одним из свойств этой бесконечно влекущей его водной глади, можно сказать, одной из ее деталей, которую он, разумеется, видел, но сколько всего другого еще отражалось в этой воде: небо, камни, белизна медленно проплывающих облаков, заросли осоки, Салмакиде же, наблюдавшей только свое лицо и беспрестанно причесываемые волосы, казалось как бы совершенно посторонним обстоятельством, что, кроме собственного лица, цвета своей обнаженной руки и сверкающего гребня, она видит в зеркале озерца еще серебристый блеск лениво помахивающих своими плавниками рыбок, золотистые складки песка на дне, поэтому для нее появившееся на воде отражение Гермафродита означало не больше, чем, например, водяной паук, который, едва касаясь воды своими длинными лапками и рассекая мелкие волны, проплыл по ее лицу; Гермафродит в тот момент ни о чем не думал, он был печален, бесконечно печален, печален так же, как и всегда, а печаль неизменно мешает думать о вещах в их подробностях; дело в том, что природа не только целиком наделила его одного тем, чем наделяет нас лишь по отдельности, она наделило его в придачу еще и желаниями, однако он ничего не знал о тех возвышенных и захватывающих играх, которые можно использовать для утоления этих желаний, ведь любое его желание сразу оказывалось у цели, то есть можно сказать, что природа отказала ему в банальном удовлетворении, ибо сам он был воплощенным удовлетворением природы, и отсюда эта его печаль, та бесконечная печаль, которая утвердила меня в мысли, что на репродукции я вижу, конечно же, не Гермеса и не Пана, которые были, как известно, боги веселые и необузданные, да и для Аполлона грусть не являлась характерной чертой, ибо хотя он с одинаковой страстью увлекался богинями и юными богами, нимфами и обычными пастушонками, мы не знаем о том, чтобы он как-то затруднялся сливаться своим существом с этим разнополым миром, нет, печаль – это несомненное свойство Гермафродита, его исключительное качество, решил я, представив его стоящим в этот великий момент, когда изумленная Салмакида, не отрывая взгляда от собственного отражения, опустила гребень; они все еще не смотрят друг на друга, хотя видят друг друга, и вдруг Салмакиде приходит в голову мысль, которая в более поздних рассказах станет источником множества заблуждений: что она видит Эроса, что это его очаровательный лик, словно водяной паук своими шустрыми лапками, наползает сейчас на ее лицо, а поскольку она нимфа, весьма почитающая авторитеты, своего рода античный «синий чулок», то она тут же в него влюбляется, но не так уж в конце концов и важно, что и как получилось в момент, когда отражения двух лиц совпали, глаза с глазами, нос с носом, уста с устами, лоб со лбом, и когда печальный Гермафродит
Однако когда я, добравшись до этого места, попытался подвести для себя некоторые итоги и понять, что я знаю и чего не знаю об этом таинственном и прекрасном юноше, который, глядя поверх плеча Дриопы, с вожделением на кого-то смотрит, в то время как Салмакида наблюдает за ним глазами, полными той же тоски, то я понял, что ни один из них никогда не добьется желанного, и воскликнул: о боги! тогда для чего же все это нужно? если вообще позволительно задавать вам столь идиотские вопросы? ибо я ощущал, что запутался в собственных чувствах точно так же, как эти фигуры на фреске, не знающие, что делать с самими собой и друг с другом; во взгляде Салмакиды я напрямую, безо всяких претенциозных художественных домыслов, узнал взгляд Хелены, моей невесты, то, как она смотрит на меня с вожделением, грустью и пониманием, с желанием впитать, поглотить каждый мой жест и каждую мысль, в то время как я, обреченный и проклятый, неспособный любить, как бы я ни любил ее, подобно этому юноше, хоть я, к сожалению, не сравним с ним по красоте, гляжу вовсе не на нее и вовсе не благодарен ей за ее любовь, напротив, она меня явно отталкивает, вызывает во мне неприязнь, отвращение, словом, я смотрю на кого-то другого, разумеется, на другого! и этот другой, если позволить себе столь выспреннее заявление, волнует меня больше ее ощутимой любви не потому, что способен предоставить мне какое-то теплое семейное гнездышко, а потому, что он обещает увести меня в самую гущу моих инстинктов, в лесные дебри, в ад, к диким зверям, в неизвестность, которая всегда кажется мне более важной, чем то, что известно, предвидимо, обозримо; но размышляя над этим сумбуром чувств в себе, я мог вспомнить и о другой, так же грубо и непосредственно связанной с моей жизнью историей, да к черту уж эти античные сказки! я мог вспомнить об одной ароматной женщине, чье имя ради защиты ее репутации не буду здесь раскрывать, о женщине, которая, вопреки моей воле, отчаянию и почти всем желаниям, стояла в центре моей тайной жизни, стояла так мощно, красиво и беспощадно, как принято на модных псевдоантичных картинках изображать Фортуну, но скорее она чем-то напоминала Дриопу, так вот, именно она была той женщиной, которая не могла ответить на мою любовь с той страстью, которой пылал к ней я, поскольку сама была влюблена столь же страстно в другого мужчину, коего я, с намерением несколько затуманить дело, называю в своих готовящихся мемуарах отеческим другом и вывожу под именем Клауса Динстенвега, скрывая его настоящее имя хотя бы уже потому, что непременно хочу рассказать о том, что он, в свою очередь, несмотря на все ее притязания, был страстно влюблен не в ту женщину, которую так любил я, а обожал, буквально преследовал своей безумной любовью меня, и если порою случалось, что он все-таки уступал горячим желаниям женщины, то делал это лишь для того, чтобы почувствовать нечто от той любви, которую испытывал к ней я, чтобы, так сказать, заменить меня, приобщиться к чему-то, в чем я ему отказал, то есть в женщине он любил меня, в то время как я, чтобы хоть как-то удержать ее, вынужден был любить его хотя бы как друга, как отца и благодаря этому иметь возможность почувствовать, каким мне следовало бы стать, чтобы женщина та любила только меня; история эта связана с моей ранней молодостью, мы впутались в нее, когда после ужасного поступка моего отца и последовавшего затем его самоубийства я переехал в Берлин, но чуть позже случилась новая ужасающая трагедия, которая если и не вычеркнула окончательно из моей памяти, но все же закрыла эту историю между нами троими; и тогда, поскольку мне не хватило ни сил, ни смелости умереть, мне пришлось начать жизнь сначала, но какой же пустой и бессмысленной, по-бюргерски трезвой и мелочно лживой была эта новая жизнь! и я думал уже: быть может, история эта была тем крайним состоянием внутреннего хаоса, той кошмарной судорогой невозможности, когда человек подходит ближе всего к тому, что в нем есть божественного? значит, только в трагедии? – спрашивал я себя, но в таком случае к чему эти горы ненужного материала, все эти заметки, идеи, бумаги и мысли, ведь после трагедии остается уповать лишь на мудрость богов, но мы сами отнюдь не боги, и, следовательно, я не только не в силах ответить, кто этот юноша на моей репродукции, но не могу даже знать, почему меня это интересует; как возможно проникнуть туда, куда могут проникнуть только они!
И все-таки эта репродукция не отпускала меня.
Как человек, разгадывающий головоломку, я должен был принимать во внимание не только возможные доказательства, но и все исключающие обстоятельства, я снова и снова приходил к тому, что юноша прекрасен, как Эрос, он просто пленял меня своей красотой, но все же то был не он, потому что был грустен, как Гермафродит, но он не мог быть и Гермафродитом, поскольку держал в руках флейту Пана и жезл Гермеса, а с другой стороны, в своих попытках уловить неуловимое я нашел новый контраргумент, с пристрастием разглядев выписанный с мастерством миниатюриста фаллос юноши; он не может быть Паном хотя бы уже потому, что этого фаллического бога-гиганта никогда не изображали в столь откровенно непотребной позе, с раздвинутыми ногами, мы никогда не видим его анфас! всегда только сбоку или в таком движении, которое скрывает от наших глаз его детородный орган, что совершенно естественно и логично, ведь он весь, целиком, от кончиков рогов до подошв копыт и есть фаллос, и абсурдом и смехотворной потугой было бы ограниченным человеческим разумением, скажем, решить вопрос, каким его рисовать, большим или маленьким, смуглым, белым, тонким иль толстым, болтающимся вдоль отвислых яиц или, может, торчащей кверху кумачовой жердью; на моей репродукции он похож скорее на маленькое украшение, невинный как у младенца, безволосый, как и все его крепкое и блестящее от умащений тело; и когда изучать было уже нечего, потому что на репродукции не осталось места, которое я самым тщательным образом не разглядел бы невооруженным глазом либо с помощью лупы, когда не осталось данных, которые я не попытался бы прояснить сквозь туман своей неосведомленности и безграмотности в книгах ученых мужей, когда я уже наконец-то понял, что мне совершенно неважно, кто там изображен, ведь меня интересуют не их истории, потому что истории Аполлона, Гермеса, Пана, Гермафродита точно так же сливаются воедино, как все то, что я намеревался рассказать о самом себе, и волнуют меня вовсе не грешные их тела, а то, что предмет задуманного мною повествования, как мне кажется, идентичен предмету этой картины, и этот предмет легче всего уловить, пожалуй, в их взглядах, которые, будучи связаны с телом, с одной стороны, материальны, но в то же время уже все-таки не телесны, каким-то образом они уже за пределами тела, ну да все равно! чтобы рассказать об этом, мне следовало бы отправиться туда, куда смотрит юноша, куда смотрю я, в лес, чтобы увидеть, кто стоит там среди деревьев, кто тот, кого он так сильно и безнадежно любит, в то время как некто другой так же безнадежно любит его, и что это все значит? что это? но так мы снова вернемся к исходному вопросу, однако могу ли я, несомненно, нелепые вопросы своей личной жизни приукрашивать и скрывать за какими-то древними росписями, потому что они все равно вылезают, вот и ладно, довольно! поговорим о них, без притворства, о нашем личном, о нашем теле и нашем взгляде, и, ужаснувшись при этой мысли, я вдруг обнаружил то, к чему были слепы мои глаза – ведь как я ни разглядывал, в том числе через лупу, икры юноши, пальцы ног, его руки, рот, глаза, лоб, устанавливал по линейке направление его взгляда и с помощью мудреных расчетов определял то место, где должна была находиться таинственная фигура, а того не заметил, просто не обратил внимания, что на лбу у него вовсе не два вьющихся локона, а именно, именно два маленьких рога, и стало быть, это все же Пан, никаких сомнений, он самый, только это открытие меня уже ни в малейшей мере не интересовало.
Равно как и лес.
Когда в сумерках я с нарочито рассеянным видом стоял у окна моей съемной квартиры на улице Вайсенбургер, готовый в любой момент, не стыдясь за подглядывание, скрыться за занавесью, и мог беспрепятственно наблюдать за одной повторяющейся дважды в неделю сценой, то всегда ощущал то же трепетное волнение, как при исследовании древней фрески, потому что, как в античном рассказе, где при всей абстрактности и призрачной воспаренности действия всегда очень точно и прозаически указано время и место происходящих событий, так и тут, относительно этой уличной сценки, я всегда был уверен не только в том, что увижу ее в час заката, но и в том, что то будет вторник или же пятница; так что волнение наступало, как по расписанию, ощущаемое глоткой, желудком и даже пахом; и я затрудняюсь сказать, какая картина была для меня важнее – античная фреска или та, которую я мог наблюдать через оконное стекло, называя ее реальной, живой, во всяком случае именно этой сценой я собирался начать свой рассказ, но самого наблюдателя с его эротическими творческими фантазиями обязательно исключить, то есть подать историю не таким образом, будто ее кто-то наблюдает, а в ее непосредственном протекании, так, как она разворачивается, всегда одинаково, повторяя саму себя; внизу останавливается конный фургон; на соседней Вёртерплац уже зажглись газовые фонари, но фонарщикам, прежде чем добраться до нашей улицы, нужно еще обойти всю площадь и, приподнимая длинными, с вилочками на конце шестами продолговатые стеклянные колпаки, с помощью той же вилочки увеличить голубоватое, с желтыми языками пламя; однако еще не стемнело, дневной свет еще не совсем угас, когда в тени окаймляющих улицу молодых платанов перед подвалом мясной лавки, что расположена напротив, останавливается крашенная белой краской повозка и с козел, обмотав вожжи вокруг тормозной рукояти, спрыгивает стройный возница; зимой или в ветреную погоду он быстрым движением выхватывает из-под сиденья две серые попоны и набрасывает их на взмокшие спины лошадей, чтобы те не простыли, пока длится сцена, а если тепло, стоит осень, весна или лето, когда румяные сумерки шелестят не остывшим еще ветерком меж деревьев и закопченных щипцов доходных домов, то это действие опускается, и возница, предварительно щелкнув по голенищу кнутом, помещает его рядом с вожжами; к этому времени три женщины уже всегда стояли на тротуаре рядом с повозкой, и поскольку я наблюдал за ними с высоты пятого этажа, затененного козырьком крыши, то фургон не скрывал от меня их веселых и ладных фигур, головы их одна за другой только что показались в проеме над крутой, спускающейся в подвал лестницей; одна из троих была чуть полнее, но далеко не толстушка; она была матерью двух незамужних девушек, но выглядела, во всяком случае на таком расстоянии, ненамного взрослее их и казалась скорее старшей сестрой двух близняшек, которые и внешностью, и движениями, конечно же, походили одна на другую как две капли воды, и отличить их можно было только вблизи, по цвету волос, потому что одна была пепельно-белокурая, а у другой белокурые волосы имели рыжеватый оттенок, но голубые глаза на их пухленьких белых личиках были одинаково глуповатые; я знал их, хотя никогда еще не спускался в выложенное белым кафелем нутро мясной лавки, но порой мы встречались на улице, когда во время обеденного перерыва они, взявшись под ручку и синхронно покачивая юбками, отправлялись прогуляться по площади, иногда же, заглянув в зарешеченное окно подвала, я видел их за прилавком, как они, засучив вышитые рукава блузок, словно две разгневанные богини, разделывали ножами какие-то окровавленные куски мяса; ну а благодаря хозяйке, добрейшей госпоже Хюбнер, у которой я не только квартировал, но и столовался и которая закупала у них для меня колбасы и прочие мясные продукты, я знал о них все, что только можно узнать из кухонных сплетен, однако об этих, известных всей улице личных подробностях, я в своем повествовании даже не собирался упоминать, потому что меня волновала сама эта сцена, ее протекание, ее, так сказать, немая хореография и разворачивающаяся при этом волнующая система взаимоотношений.