Книга воспоминаний

Надаш Петер

Я тоже мечтал о ней, был смертельно обижен, хотел, чтобы она, эта жизнь, стала моей или по крайней мере моей тоже, я видел ее в своих фантазиях.

Их палатка, стоящая под деревьями, опрокинутое голубое ведро, торчащий вверх черенок воткнутой в землю лопаты, куча дров, заготовленных для вечернего костра, мягко волнующаяся трава и красное пятно одеяла чуть в стороне от палатки – во всем этом, и даже в том, как Кристиан то и дело хватался за спину, отгоняя какую-то назойливую муху, и в том, как сидел на дереве Прем, было столько идиллии и покоя, что все это воспринималось чуть ли не как тайное знамение, хотя, честно сказать, я надеялся разузнать о них и более захватывающие тайны.

Кальман осторожно нагнулся, нашел под ногами камень и быстрым прицельным броском швырнул его так, чтобы все же не угодить в собаку.

Камень ударился о ствол дерева, собака не шелохнулась и наблюдала за Кальманом так, словно поняла его, но, видимо, поняла неправильно, и лениво хлопнула по земле хвостом, как бы с негодованием.

Он зло зашипел на нее, убирайся, домой, пошла отсюда, и, по-прежнему бледный, трясущийся, угрожающе поднял с земли еще один камень.

Собака медленно, неуверенно двинулась

с места, однако направилась совсем не туда, куда посылал ее Кальман, а в нашу сторону, но, странное дело, интерес и внимание к нам вдруг угасли в ее глазах, она неожиданно изменила направление, и тщетно Кальман шипел на нее, бесновался, размахивал камнем, собака рысью выбежала из-под деревьев на поляну, мы ошарашенно смотрели ей вслед, иногда она полностью исчезала в траве, рассекая телом плавно бегущие по ней волны, а потом вдруг увидели ее черную спину у ног Кристиана, он взглянул на нее, что-то сказал ей, собака остановилась, позволив ему почесать ее голову кончиком кинжала, и скрылась в лесу.

И то, что Кристиан ничего не заподозрил, даже не посмотрел в нашу сторону, чтобы понять откуда взялась собака, предположив, видимо, что она бродит сама по себе, наполнило нас таким опьяняющим чувством торжества, что Кальман вскинул в воздух кулак и мы, молча ухмыляясь, уставились друг на друга; на бледном его лице эта ухмылка выглядела довольно странно, его по-прежнему колотило, он, казалось, боролся с какой-то силой, взбудораженной его торжествующим жестом, но так и не находящей выхода, или с непонятным недомоганием, от которого его охватил жар, шея была тоже бледной, а кожа на теле, хотя и не побледнела, выглядела какой-то съежившейся, зябкой, бесцветной, словно по ней бегали мурашки, и из-за этих физических перемен казалось, будто передо мной не Кальман, а какой-то другой, незнакомый мальчишка, чему я, из-за собственного волнения, тогда не придал значения, ведь для ребенка не существует вещей, которые он не считал бы естественными, которые он не мог бы понять! его бледность, дрожь, потускнелость лишили его знакомых форм добродушия и спокойствия, но от этого он не казался бесформенным, напротив, он выглядел более сильным и, возможно, даже более красивым, да, наверное, правильно будет прибегнуть к такому сравнению: казалось, будто из-под его кожи куда-то девался жирок упитанности, придававший ему благодушный вид, и нервная, напряженная игра его выступающих мускулов являла уже совершенно другое существо, он был красив и уродлив одновременно, лилово-красные соски на разгоряченно подергивающихся грудных мышцах казались неимоверно большими, рот – маленьким, глаза – бесцветными, беззлобность сменилась ожесточенностью, что делало более выразительным и рельефным его анатомический облик, так что можно было задуматься над законами красоты; будь он жив, я с любопытством расспросил бы его о внутренних причинах этой перемены, но, увы, он умер на моих глазах, чуть ли не у меня на руках поздним вечером двадцать третьего октября тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, в тот самый вторник, и поэтому мне остается только предполагать, что эмоции, вызванные нашей дракой, его победа и поражение пробудили в нем какие-то непонятные чувства, с которыми, именно из-за их непонятности, его организм не мог ничего поделать; он бросился бежать, я за ним, и если сказать, что идея возникла в моем мозгу, то к этому нужно добавить, что осуществить ее, и как можно скорее, требовало прежде всего его тело; мы бежали, контролируя каждый наш шаг, стараясь не шуметь, с порожденным нашим возбуждением острым вниманием выискивая, куда бы надежней поставить ногу, и даже делая иногда крюк, лишь бы Прем не заметил нас с дерева.

Так, обогнув поляну, мы взбежали к тому самому месту, к скале, где мы с Кальманом некогда прикоснулись друг к другу и откуда, сидя под огромным кустом боярышника, Сидония подсматривала за дракой Пишты с кондуктором и от волнения стала истекать кровью.

На мой сегодняшний взгляд, конечно, это совсем не скала, а плоский и даже не слишком большой камень, расслаивающийся под воздействием стужи, дождей и пробивающихся сквозь щели растений, и когда я недавно случайно забрел туда, меня поразило, что такие редкие заросли и легко обозримые уголки выбирают иногда наивные дети в качестве безопасных убежищ.

Кристиан, закончив обстругивать ветку, что-то сказал, чего из-за ветра мы не расслышали, и Прем, повиснув на суку и нащупывая болтающимися ступнями ветки, начал спускаться с дерева.

Это был самый что ни на есть подходящий момент, дальше мешкать было нельзя.

Я выскочил из засады первым, желая, чтобы Кальман следовал за мной, потому что его порыв сдержать было очень трудно, и если бы я отдал ему первенство, то, возможно, он начал бы все слишком грубо, в то время как мне важен был более тонкий эффект неожиданности.

Прыгая как кузнечики, мы домчались до их палатки, они нас не видели, мы кубарем вкатились в темное нутро палатки, которая оказалась на удивление просторной, плотный тент не пропускал света, под ним можно было стоять во весь рост, но мы с Кальманом ползали на четвереньках, в душной темноте я сразу же уловил притягательный запах Кристиана, единственная узкая полоска света падала сверху, через приоткрытую отдушину, отчего тьма в палатке казалась только гуще; мы ползали, сталкиваясь руками и ногами, тьма и свет ослепляли нас одинаково, мы жадно нащупывали вещи, Кальман, и это мне слышится до сих пор, сопел как животное, однако сколько я ни напрягаю память, другие детали в ней не всплывают, только то, что мы взбудоражено ползали в жаркой темной духоте и пытались что-то нащупать, его затылок в косом луче света и это сопение; например, я не помню, сколько времени это длилось, говорили ли мы что-нибудь друг другу, скорее всего, необходимости в этом не было, я знал, чего хочет Кальман, что он собирается делать, а он знал, чего хочу и что собираюсь делать я, мы знали, зачем мы нащупываем эти безумно драгоценные вещи, которые в следующее мгновение полетят отсюда ко всем чертям собачьим! и все же каждый из нас, находясь в самом центре той тайной, подлинной, реальной, заговорщической жизни, был одинок, был замкнут в своих страстях; мне помнится, он начал первый, откинул

полог палатки, отчего внутри сразу стало светлее, я это отчетливо помню, и только потом послышался звон и дребезг вылетевшего по дуге котелка, мне же под руку попался фонарик, и поначалу мы бросали вещи по одной, выискивая что-нибудь твердое, а еще лучше бьющееся! все падало, грохотало, звенело, билось, а потом было уже не до выбора, у нас не было времени, и мы, озверев, вышвыривали уже все подряд – шмотье, рюкзаки, одеяла, иногда сталкиваясь друг с другом в отчаянной спешке, потому что они уже бежали вверх по поляне к нам, Кристиан размахивал палкой и ножом, а вещей было еще много, и я даже в этом лихорадочном рвении старался, чтобы вещи поделикатнее – как бинокль, будильник, ржавая на ощупь штормовая лампа, вилка, зажигалка, компас – улетали как можно дальше и в разных направлениях.

Мне пришлось на него заорать, я орал во всю глотку, тянул его, надо сматываться! на тугой тент палатки уже сыпались камни, потому что Прем на бегу наклонялся, швырял камень и бежал дальше, проделывая это с дьявольской ловкостью, ничуть не сбавляя при этом скорости, а Кальман был настолько захвачен, так погружен в эту сладкую вакханалию, что ничего не видел и ничего не слышал, и я подумал уже, что придется бросить его, но это было никак невозможно, поэтому я толкал и тянул его, но он будто ослеп, не видел, что они уже рядом, опередив Кристиана, Прем бежал впереди, времени на раздумья не оставалось, нужно было что-то решать, и я, выскользнув из палатки, обогнул ее и, цепляясь за ветви и корни и постоянно оглядываясь, не понимая, чего он мешкает, стал взбираться наверх, чтобы скорее добраться до той чертовой скалы, где можно было укрыться под большим кустом; а Кальман остановился прямо перед палаткой, он, распрямившись, смотрел на них, потом наклонился и, беглым шагом обойдя палатку, вырвал по одному все колышки, более слабые просто поддавая ногой, после чего, уже бегом, бросился за мною.

Палатка рухнула в тот момент, когда они к ней подбежали, и зрелище это так потрясло их, что если до этого они, может быть, и знали, что собираются делать, то теперь, отдуваясь, стояли над нею совершенно беспомощные и растерянные.

Пока Кальман карабкался наверх, сквозь дикое завывание ветра я слышал, как осыпаются у него под ногами и гремят вниз камни.

Их поражение было столь потрясающим, столь бесповоротным, а потери настолько значительными, что они просто не могли шевельнуться, не могли орать, проклинать нас, преследовать, и не только по той причине, что с первого взгляда не осознали масштабов разгрома, но и потому, что любое движение, слово было бы признанием этого полного поражения, они просто не могли найти подходящих жестов и слов, что было для нас полной сатисфакцией; несмотря на наше отступление, мы имели абсолютный перевес над противником, мы были наверху, наблюдая за ними, будто из ложи, невидимые, между тем как они находились на совершенно незащищенной открытой местности; Кальман тут же шмякнулся рядом со мной, чтобы не подставляться, мы лежали не шевелясь, выжидая, победа была за нами, однако ее последствия были непредсказуемы, и поэтому я не могу сказать, что мы так уж наслаждались ею, напротив, мне кажется, будто мы тоже достаточно быстро осознали масштабы содеянного, жуткое зрелище породило во мне догадку, что мы с Кальманом нарушили запрет, преступили черту, и дело было не в вероломстве нашего нападения или внезапном отказе от дружбы, формальные основания к этому у нас были, а в реальном уничтожении реальных вещей, мы не должны были этого делать, после этого уже невозможно было вернуться к обычным играм, здесь должно было случиться еще нечто ужасное, нечто роковое, это уже не игра, уничтожив их вещи, мы навлекли на них непредсказуемое родительское вмешательство, и как ни справедлива была, исходя из нормальных правил игры, наша месть, все же ясно было, что мы их предали, что наша победа не что иное, как подлая измена, которая ставит нас вне закона, ведь мы не только воздали им по заслугам, но и отдали на расправу нашему общему противнику – взрослым, потому что мы знали, к примеру, что Према и так каждый вечер избивает отец, и не просто бьет, а дубасит палкой, лупцует ремнем, и если тот падает, пинает его ногами, а, между прочим, будильник, точно так же как штормовая лампа, принадлежали Прему, и, слушая, как она разлетается вдребезги, я знал, что Прем выкрал ее из дома; и все же это была победа, сиюминутными преимуществами которой, несмотря на уколы совести и ужас перед содеянным и возможными последствиями, мы не могли не воспользоваться хотя бы уже потому, что наша победа дала им такое моральное превосходство, которому трудно было противостоять.

Они неподвижно стояли у поверженной палатки, не смотря даже друг на друга; Кристиан сжимал в одной руке палку, в другой – нож, смотревшийся после их поражения скорее смешно, чем страшно; их лица тоже были совсем неподвижны, и не видно было, чтобы они, обмениваясь тайными знаками, готовили что-то вроде контратаки, они явно смирились с тем, что все кончено, шеи были набычены, а Прем держал руку так, будто все еще сжимал в ней только что брошенный камень, но если все кончено, то что дальше? я не знаю, о чем думал Кальман, но сам я взвешивал шансы немедленного, безусловного и беззвучного отступления, мы должны были как-то выкарабкаться из этой унизительной ситуации, хоть на брюхе, ползком, самым трусливым образом скрыться с поля боя и как можно скорее забыть о нашей победе, но он неожиданно вскочил на колени, сообразив, видимо, на каком замечательном арсенале лежит, подхватил несколько камней и, выглянув из-за куста, стал, не целясь, швырять их.

Первый камень попал Кристиану в плечо, остальные пролетели мимо.

А потом вдруг, как будто их разом, но в противоположных направлениях дернули за ниточки, они пригнулись и побежали, один бросился в сторону леса направо, другой – налево, и исчезли среди деревьев, обступавших поляну.

Разделившись на два фронта, они тем самым запутали нападающих, а сверх того, развеяли нашу иллюзию, будто, потерпев поражение, они не знают теперь, что делать.

И хотя лица их ничего особенного не выражали, у них все же был некий план, то есть их бег был отнюдь не бегством, они о чем-то договорились у нас на глазах, хотя никакого обмена тайными знаками мы не заметили, а значит, была между ними какая-то связь, которую невозможно нарушить.