Книга воспоминаний

Надаш Петер

Скотина, прошипел я, на хуй надо было кидаться, прошипел зло; вообще-то, я никогда не произносил это слово, однако теперь оно доставило мне удовольствие, ибо оно было частью сладкой мести за все.

Но он, продолжая стоять на коленях, с камнями в обеих руках, только пожал плечами, дескать, нечего волноваться; странные пятна бледности исчезли с его лица, его уже не трясло, он был доволен, спокоен, чуть ли не дружелюбен, он взглянул на меня с видом дурацкого превосходства человека, доказавшего свою правоту, рот был расслаблен, из глаз исчез дикий блеск, но в этом умиротворенном добродушии было и некоторое презрение ко мне, взмахом руки он дал мне понять, что эти двое, наверное, попытаются окружить нас и мне сейчас было бы лучше всего не беситься, а развернуться и прикрывать наш тыл.

Я же был на него так зол, так его ненавидел, что готов был наброситься на него или выбить из его рук эти чертовы камни, ведь это он из-за своей глазурованной кринки окончательно сделал меня врагом Кристиана; осыпая его ругательствами, я поднялся на колени, и в этот момент между нами пролетели две черные бабочки, трепещущие их крылья едва не коснулись его груди, порхая вокруг друг друга, они, скользнув мимо моего лица, взмыли ввысь, и я не сказал ему то, что собирался сказать, – что он дубина, тупой мужлан, и вместо этого схватил его за руку, что тоже получилось совсем не так, как мне хотелось, не знаю, что произошло, но я стал умолять его убираться отсюда на фиг, даже назвал его Кальманкой, как звала его только мать, и от этого стал противен себе, я говорил ему, все это глупости, кому это интересно, ну чего ему еще надо, и если он не пойдет, то я уйду один, на что он

снова пожал плечами и с безразличным видом освободил из моей руки свою, что означало, что я могу валить куда захочу, его это не колышет.

Я сказал, что мне на него насрать, и сказал это из-за Кристиана.

Собственно говоря, мне хотелось сказать ему, что мы не должны были делать этого, но так быстро забыть о том, что изначально это была моя идея, я не мог, невозможно было загладить один бесчестный поступок другим столь же бесчестным поступком, и потом, он ведь тоже был для меня важен, только не так! я чувствовал это, не так! а кроме того, в момент триумфа невозможно было говорить о тех грязных средствах, которыми он достигнут, так что я промолчал, предпочитая испытывать к себе отвращение.

Но еще большее отвращение я испытал от того, что все же остался и, беспомощно развернувшись, лег на живот и стал наблюдать, не появятся ли они из леса.

В каком-то смысле я был благодарен ему – хотя бы за то, что не дал мне совсем уж унизиться, что мою трусость мы как-то уладим между собой, что он этим даже не воспользовался, во всяком случае не сказал ни слова, хотя прекрасно все понимал, я видел по ехидной усмешке, блеснувшей в его глазах, что он осознал, может быть, осознал впервые, насколько важен мне Кристиан, а до него мне особого дела нет, и все это выразилось в молниеносном косом и стыдливом взгляде.

Солнце жгло нас нещадно, и жар его не мог охладить даже ветер, камень под нами раскалился, между тем ничего не происходило, за исключением разве того, что вокруг нас роились мухи, и мы уж решили, что все так и кончится, что они не появятся, хотя в принципе они могли выскочить из лесной чащи в любой момент, ибо ясно же, что они этого просто так не оставят; и я был готов к тому, чтобы завопить: идут! – хотя была у меня в голове и другая мысль: не говорить ему об их появлении, пусть делают с нами все что хотят! трещащие от порывов ветра сучья, стонущие деревья, склоняющиеся вниз, в стороны и откачивающиеся назад кроны, распахивающиеся и смыкающиеся просветы в кустах, беспорядочные всполохи света, пробегающие по тени, – все говорило о том, что случиться это может в любой момент, и поэтому мне казалось, я слышу уже их шаги, хруст валежника, вижу их напряженные лица, выглядывающие из листвы, их тела, мелькающие за деревьями, но ничего подобного не происходило, и как бы мне ни хотелось, пусть даже ценой предательства, вернуть Кристиана, они все не появлялись, так что мне оставалось только лежать на стреме на раскаленном камне из-за каких-то неписаных идиотских правил чести, торчать в этом капкане рядом с Кальманом, до которого мне нет никакого дела; чтобы отвлечься, я стал выкладывать перед собой камни, аккуратным рядком, как бы доказывая сам себе, что я к бою готов, пусть будут под рукой в случае необходимости, но потом и это мне надоело, делать было нечего, иногда Кальман слегка шевелился и моя босая нога касалась его плеча; я отодвигал ее, ибо ощущение чужого теплого тела было мне неприятно.

К тому же было не исключено, что вернутся они не одни, а с подмогой, один из них, вероятно, остался следить за нами, а другой помчался за подкреплением, и все же из головы у меня не выходил нож Кристиана, с которым он подкрадется сзади и нанесет удар, отчего я еще сильней ощущал спиной жар палящего солнца, который не могли охладить дуновения ветра.

Было около полудня, хотя колокол близлежащей церкви, оглашавший обычно своим густым звоном весь лес, еще не звонил; солнце, казалось, стояло прямо над нашими головами, и если бы не было сильного ветра, мы едва ли смогли бы вытерпеть целый час тщетного ожидании; за все это время я лишь дважды спросил у него, не видит ли он чего-нибудь, потому что я ничего особенного не видел, на что он ни разу мне не ответил, и это его упорное молчание дало мне понять, что наши тела, распластавшиеся рядом на камне, удерживает в плену одна и та же отчаянная сила – с одной стороны, наш страх как-то сдерживал нашу ярость, а с другой стороны, острие необузданной ярости слепо тыкалось в размытое поле страха, но при этом все эти заторможенные и все же свободно растекающиеся эмоции были направлены уже не на них, а на нас самих, это был не обычный страх, не боязнь того, что они приведут с собой подкрепление, возьмут нас в кольцо, изобьют, мы вынуждены будем сдаться, ведь было ясно и так, что в любом случае особых шансов у нас не было, а отсутствие шансов, как это известно, обычно снижает страхи, однако проблема заключалась в том, что за время, прошедшее в неопределенности, мы сами лишили себя преимущества, его уничтожили наши взаимные чувства, ибо такова судьба победителей, совершающих то, что в принципе должен бы сделать противник; мы разговаривали телами, разговаривали молчанием, разговаривали кожей, но разговаривали мы о катастрофе, ибо в течение этого часа, проведенного нами в полной неопределенности, нам стало ясно, что наша победа не только сомнительна в нравственном отношении, но и неприемлема в самом обычном практическом смысле; мы не могли найти взаимопонимания, воспринимая ее по-разному, и постепенно стали осознавать пределы нашей дружбы, стали понимать, что без тех двоих наш временный союз просто не имеет смысла, да, мы могли восстать против них, могли на короткое время, пока мы действовали, ощутить почти такую же тесную связь друг с другом, какая была у них, но все-таки наш союз не выдержал нашей победы, не смог сохранить ее; в нем не хватало той самой тайны, он был непрочен, был в лучшем случае союзом заговорщиков, лишенным той самой гармонии взаимосвязи и дополнения, из-за которой мы на них и напали, которой я завидовал, которая меня раздражала, которая казалась мне неприступной крепостью, магическим притяжением которой, именно так, я не боюсь этих слов, магическим притяжением этой гармонии они не только включали нас в свою дружбу, но и господствовали над нами, что было хорошо и правильно, но мы это растеряли, испортили, погубили, не их! а самих себя; у Кальмана рядом с ними была своя роль, его спокойствие дополняло их бойкость, его ленивая мудрость уравновешивала их находчивость, его добродушие смягчало их беспощадный юмор, я же был связан с ними лишь косвенно, через дружбу с Кальманом, как сторонний наблюдатель их троицы, собственного пути у меня к ним не было, и все же им нужен был кто-то, стоящий в сторонке и подтверждающий, укрепляющий их сплоченность, их иерархию, на вершине которой, конечно, стоял Кристиан с его неотразимым обаянием и умом, и все это следовало принять, восставать против этого было бессмысленно, это жило в нас, было нашей жизнью, и даже страдания, которые я из-за этого испытывал, по-видимому, были нужны мне, ибо без них не сложилось бы и такой жизни; и это я понял сразу, в первый момент, понял, какой потерей грозит мне наша победа, что вместе с моими мучениями я потеряю и все хорошее, но до Кальмана, видимо, это дошло не сразу, я только теперь стал чувствовать, что тело его стало посылать сигналы, что все это лишнее, что мы совершенно бессмысленно здесь лежим, бессмысленно ждем чего-то, бессмысленно пытаемся защитить нашу честь, и даже если бы нам удалось победить их, что было практически невозможно, то и тогда нарушенный нами миропорядок не смог бы восстановиться, а другого миропорядка нет, есть только хаос.

Смотри, вдруг сказал он тихо, задохнувшись от изумления, и хотя я ждал чего-то подобного, такого вот возгласа, он прозвучал слишком неожиданно, как неожиданным и внезапным в пустыне бесконечного ожидания может показаться движение мельчайшей песчинки, я вскинул голову, но голос его был не тем, боевым, а прежним, обычным, с нотками удивления, даже радости, как будто он, пребывая в спокойном созерцании, вдруг наконец обнаружил то, что рассчитывал обнаружить, как это бывало, когда в наших лесных блужданиях он замечал выпавшего из гнезда птенца, или мохнатую гусеницу, или шныряющего в палой листве ежа; мне пришлось сесть, чтобы увидеть то, что так его изумило.

Внизу, там, где под прикрытием двух больших кустов бузины на поляну выходила тропинка, что, петляя, поднималась сюда от улицы, там, в просветах трепещущей

на ветру листвы что-то мелькало – что-то белое, красное, обнаженные руки, светлые волосы, мелькало все выше и ближе, и вот они вынырнули из-за кустов: трое девчонок.

Не останавливаясь, они продолжали взбираться по отлогой поляне, держась рядом, даже чуть прикрывая друг друга, наверняка по узкой тропинке они поднимались гуськом, и теперь, выйдя на простор, сбились в кучку; они были все в движении, раскачивались, оглядывались, болтали, всплескивали руками, хихикали, Хеди держала в руке букетик цветов, она любила их собирать, и теперь, чуть прогнувшись назад, размахивала цветами перед носом шагающей за ней Ливии, щекотала и легонько похлопывала ее по лицу, она была в белом платье; Майя, наклонившись к ней, что-то шепнула ей на ухо, но, видимо, так, чтобы слышно было и Ливии, одетой в красную юбку; та, рассмеявшись, выпрыгнула вперед и, словно желая увлечь их своей инерцией, схватила за руку Майю, в свою очередь, Хеди взяла руку Ливии и махнула букетом в сторону Майи; так они и остались втроем, рука об руку, медленно продвигаясь вперед почти вплотную друг к другу, Хеди, посередине Ливия, Майя, полностью поглощенные самими собой, и в то же время обмениваясь словами по каким-то нам не понятным правилам, чуть покачиваясь в такт перебрасываемым друг другу словам, сближаясь и отдаляясь лицами, шеями и двигаясь одновременно порывисто и с неторопливым достоинством в высокой, бурно волнующейся и раскачивающейся на ветру траве.

В самом этом зрелище не было ничего необычного, они часто ходили так, взявшись за руки или под руку, как не было ничего необычного и в том, что на Хеди было белое платье Майи, а на Майе – темно-синее шелковое платье Хеди, хотя из-за разницы в их комплекции платья не совсем подходили им, Хеди была выше ростом и чуть полнее, «она крепче в груди», как они говорили между собой, используя взятый из лексикона портных снисходительный эвфемизм; я же при этом всегда навострял уши, желая понять, не о том ли состязании идет речь, которое принято между нами, мальчишками, но их занимало в первую очередь не различие в размере груди, а какие-то вытачки, которые они обсуждали с такой серьезностью, где подтянуть, заколоть, наметать, что совершенно рассеяли мои не столь уж безосновательные подозрения; как бы то ни было, платья Майи «невыгодно» ужимали грудь Хеди, но казалось, что именно эта не полная их соразмерность и вызываемая ею необходимость постоянно обсуждать индивидуальные различия телесных форм делали их вечный обмен туалетами еще более соблазнительным; только Ливия никогда не менялась с ними, и они, с должной чувствительностью отдавая дань ее гордости, примеряли ее наряды, но никогда не настаивали на обмене, да и гардероб ее был более чем скромным, хотя каждый его предмет они находили «очаровательным» и, со своей стороны, чуть ли не наперебой одалживали ей платочки, браслеты, клипсы, пояса, ленточки и кулоны, которые могли бы, как они выражались, придать Ливии «стильности» и которые та со счастливой застенчивостью принимала, вот и теперь на ней было то самое красное коралловое ожерелье, которое Майя всегда умыкала из шкатулки матери, когда надевала белое платье; помимо всех этих странностей, обеих девчонок, казалось, ничуть не смущало то обстоятельство, что обмен нарядами был неравноценным, в выигрыше оказывалась Майя, потому что более свободные платья Хеди обычно сидели на ней изумительно, во всяком случае, в наших глазах она становилась более зрелой, неуклюжесть ее долговязых членов скрадывалась обилием ткани, она делалась настоящей дамой, и даже складывалось впечатление, будто их снисходительное безразличие к неравнозначности этих обменов компенсировало реальное, настоящее, побуждающее их к ревнивому соперничеству различие, то различие, от которого так страдала Майя, а именно то, что красавицей из них двоих была Хеди, точнее, она была той девчонкой, которую все и всегда называют красивой, в которую все влюблены, и когда они шли втроем, то все обращали внимание только на нее, и даже солидные взрослые мужчины шептали ей в спину всякие непристойности, а оказавшись рядом с ней в темном зале кино или в набитом битком трамвае, даже когда Кристиан был с ней, пытались пощупать ее, отчего она плакала и стыдилась и тщетно пыталась горбиться, чтобы как-то прикрыть, защитить руками груди, ну а женщины были от нее без ума и в особенности нахваливали ее волосы, прикасаясь к ним, будто к редкостной драгоценности, или жадно запуская в них руки, словом, Хеди с ее мягкими светлыми волосами, ниспадающими волнами на плечи, с ее гладким высоким лбом, полными щечками и огромными, чуть навыкате голубыми глазами была «всех красивей», что настолько травмировало Майю, что именно она всегда первой заговаривала о красоте Хеди, подчеркивала, громче всех превозносила и восхваляла ее, будто гордилась ею, а может, надеялась, что ее преувеличения не останутся незамеченными; глазам Хеди особенный блеск и очарование придавали длинные иссиня-черные ресницы и такие же черные брови, густоту и изгиб которых она меняла по собственному усмотрению, выщипывая маленьким пинцетиком лишние, по ее мнению, волоски, операция эта весьма тонкая, однажды я наблюдал ее: оттянув двумя пальцами кожу над глазом, она захватывала волоски под корень и выдергивала их, при этом время от времени поглядывая на меня в зеркало, объясняла, что брови сейчас в моде тонкие и есть женщины, «как эта выдра, повариха из школьной столовой», которые их выщипывают целиком и рисуют себе новые брови карандашом, однако по-настоящему модная женщина не должна слепо следовать моде, ей нужно найти баланс между своими данными и господствующей тенденцией; взять хотя бы, к примеру, Майю, которая иногда совершает ошибку, надевая что-то очень модное, но совершенно ей не идущее, и когда ей на это указывают, она обижается как ребенок, хотя уж кому-кому, а ей бы не помешало прореживать брови, но она думает, будто это больно, хотя это вовсе не так, и ей с такими жутко густыми бровями следовало бы делать эпиляцию фитосмолой, это самый щадящий способ, она делает так с ногами, иначе они выглядели бы просто кошмарно, а что касается бровей, то она могла бы сделать их еще тоньше, но тогда ее нос выглядел бы слишком большим, так что от этого она потеряла бы больше, чем выиграла; ее нос был, пожалуй, действительно чуть великоват, тонкий, слегка изогнутый, «подарок отца», как она как-то высказалась, и это единственная еврейская черта на ее лице, и если б не нос, она могла бы сойти даже за немку, добавила она со смехом; отца своего она никогда не видела, точнее, не помнила, точно так же, как Кристиан, его «депортировали», и это слово произвело на меня столь же глубокое впечатление, как и слово «погиб», которое Кристиан произнес как-то о своем отце; кстати, мне очень нравилось проводить по ее носу пальцем, потому что тогда мне казалось, будто я прикасаюсь к чему-то еврейскому; но этот мелкий изъян, если можно назвать изъяном неправильность, бывшую органичной частью ее красоты, полностью компенсировался цветом кожи, который делал ее красоту совершенной, и был он не белый, как обычно у голубоглазых блондинок, а с оттенком хорошо пропеченной булки, и именно этот нежнейший цвет делал гармоничными контрастирующие черты лица, я уж не говорю о ее округлых плечах, крепких и стройных ногах, мягко и пружинисто касавшихся земли, о ее тонкой талии и женственных бедрах, из-за которых однажды ей записали в дневник замечание, что якобы она вызывающе ими раскачивала, после чего тетушка Хювеш примчалась в школу и стала орать в учительской, что вместо того чтобы строчить пошлые замечания, лучше бы обуздали свои грязные фантазии, и что «таких педагогов надо гнать из школы»; словом, все это совершенство не просто выделяло ее среди нас, а наделяло несравненной и вызывающей красотой, от которой она с удовольствием временами освобождалась, меняясь одеждой с Майей, тем более что у последней платья были богаче и интересней.

Они шли от Майи и направлялись к Ливии или к Хеди, а этот маршрут выбрали для того, чтобы срезать путь или дать Хеди возможность пособирать цветы; она же была девчонкой достаточной напористой и самовлюбленной, чтобы демонстрировать, как ей идет это увлечение цветами, или игра на виолончели, или всяческие изысканные красивые вещи, которыми была полна ее комната, вроде маленьких кружечек и стаканчиков, вазочек, в которые она каждый день помещала цветы, и подолгу хранила увядшие уже букетики, и вечно жевала, вертела в зубах какие-нибудь травинки, цветочки, листики, и никогда не загибала углы страниц в книгах, не пользовалась закладками, а вкладывала меж страниц какой-нибудь цветок или пожелтевший осенний лист, и если вы брали у нее взаймы книгу, то при неосторожном движении из нее мог выпасть целый гербарий, а еще она училась играть на виолончели и довольно искусно владела этим чрезвычайно громоздким инструментом.