Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями
Шрифт:
Он не сводит счеты с человеком. Ничего плохого Тарковскому человек не сделал.
Проза Тарковского делала меня несколько раз по-настоящему счастливым.
Сергей Шаргунов
Ура!
Бывают такие книжки, которые называют «знаковые».
То есть они открывают какой-то этап, который до сих пор был закрыт.
Знаковая повесть Карамзина «Бедная Лиза». Знаковая повесть Толстого «Детство». Знаковая повесть Фадеева «Разгром». Знаковая повесть Некрасова «В окопах Сталинграда». Оттепель знаменовали повести Аксенова и Гладилина.
«Ура!» – вещь знаменательная.
Говорят, что с нее начинался новый реализм. Быть может.
Мне казалось тогда, что с нее начинается новое время.
Я ее прочел, кажется, в 2004 году – это было как зимний воздух (в повести герой «сдирает дыхание» об этот самый зимний воздух). Такое ощущение чистоты, юности и новизны – честно говоря, с тех пор ничего подобного я не испытывал, читая современную прозу. Другое – испытывал, подобное – нет.
Эту книжку не все оценили сразу и не все поняли. Ну и дураки – мне больше нечего сказать.
Потому что это как если бы человека подвели к раскрытому окну в зимний лес, где всю ночь на сосны падал ослепительный снег: и вот стоит первозданная, вся в солнце природа, – а человек говорит: «Да ну».
Такое же ощущение было, когда впервые читал радостные рассказы Олеши, Всеволода Иванова, Валентина Катаева, Бабеля, – огромная сила в огромных легких, огромная молодость, огромный дар, огромная жизнь впереди.
И неважно, как и у кого все закончилось потом.
Новое время, обещанное книгой Шаргунова, надо сказать, так и не началось.
Зато есть волшебная книжка. «Ура!» – классика, не устану повторять. Этого не понимают либо забывшие, как, и когда, и зачем они были молодыми, либо те, кто слишком рано, лет эдак в тридцать пять, превратился в брюзгливых, занудных стариков, на все смотрящих с отвислою губою и якобы многоумным прищуром.
Не щурьтесь, мазурики.
Ура, Шаргунов!
Ольга Славникова
Басилевс
В несомненном даре Славниковой есть странный симбиоз природного и механического. В сущности, это есть в каждом писателе – в большую литературу въезжают на двух лошадках: врожденный дар и мастерство; одной, как правило, не хватает.
Вопрос в том, что в Славниковой и первое, и второе (природное и механическое) как-то особенно ярко ощутимы. Что «2017», что «Легкая голова» – безусловно, очень придуманные романы, легкий привкус неорганичности вещества там есть – и одновременно с этим безоговорочно понятно, что автор настолько в ладах со словом, будто родился со знанием даже не букваря, а словаря – и всех наилучших сочетаний и переплетений словес.
Понятно, отчего Славникову так часто сравнивают с Набоковым, – но в ее случае надо сделать одно уточнение. Это будто бы смешанный Набоков русский, ранний – в котором, как ни крути, стихия чувствуется все равно: и в романтической «Машеньке», и даже в «Защите Лужина», и тем более «Даре» – с Набоковым поздним, американским, после «Лолиты» – достаточно отстраненным, холодным, «профессорским» или, как выражался один неглупый человек, «пробирочным». (Тут, наверное, стоит уточнить, что поздний Набоков лично мне нравится больше – там такая мраморная безупречность, такая работа сверхчеловеческого интеллекта,
Я особенно люблю именно «Басилевса» за то, что в этом безупречном рассказе две эти славниковские ипостаси – врожденное чувство слова и мастерство – слились настолько, что стали наконец неразличимы. Это настолько хорошо, что непонятно как сделано – швы не видны. А если и видны, то у вас все равно нет ни иглы такой, ни ниток.
Герман Садулаев
Я – Чеченец!
Чеченцы очень сентиментальны.
Гордый, по-своему красивый, очень сентиментальный, временами очень несчастный народ.
Такой можно сделать вывод, прочтя замечательную книжку Садулаева.
Удивительная вещь: вы заметили, что защитниками и адвокатами чеченского народа (пока его бомбили и в него стреляли) выступали кто угодно, кроме чеченцев. Они что, сами говорить не умеют?
Сборник повестей «Я – чеченец!» – более чем достойное завершение всей кавказской линии русской литературы. Бестужев-Марлинский, Лермонтов, Лев Толстой…
Садулаев сказал как-то, что вышеназванные – первые чеченские писатели. Если они первые чеченские, то он в этом смысле – последний русский.
Собственно Садулаев завершил круг (дай Бог, дай Бог) всей этой кровавой русско-чеченской истории с точки зрения литературной.
Несколько обобщая, можно сказать, что «чеченская» проза развивалась по двум направлениям.
Первое – сентиментально-романтическое: от Бестужева-Марлинского до «чеченской» дилогии Проханова.
Второе – очерково-реалистическое: от рассказов Толстого до повестей Аркадия Бабченко.
Первое направление Садулаев закрыл книжкой «Я – чеченец!», а второе – нарочито публицистической, в некоторых местах осмысленно схематичной (хотя материала хватило бы на целый эпос) повестью «Шалинский рейд».
Теперь все. Давайте закроем, что ли, эту тему.
Садулаев научился у русской литературы всему: строению фразы, музыке, разноголосию.
Он принес – или, скорее, вернул – в нее то, о чем мы немного подзабыли. Некое, знаете, аристократическое спокойствие – то, что имелось у Пушкина и Лермонтова, а потом было вытеснено самоподзаводной истерией, злобой, крикливостью, нарочитой мрачностью. И еще – ответственность за свои слова.
Садулаев не просто пишет («сочиняет литературу») – он будто бы готов представлять свои тексты на Страшном суде в качестве главного оправдания себя и своего народа.
В России хорошие писатели редко хотят отвечать за весь народ. И за себя-то не очень хотят.
Марина Степнова
Бедная Антуанетточка
Марина Степнова непростительно мало работает. Нет, может, она незаменима в качестве редактора журнала «XXL» и замечательно справляется с домашним хозяйством, но результаты ее работы как прозаика до обидного малы – два небольших романа («Хирург» и «Женщины Лазаря») и скромный выводок рассказов.
Между тем, едва Степнова появилась в «толстых» журналах (а она как появилась – так и пропала сразу, ограничившись одной публикацией в «Знамени» и одной в «Новом мире»), в тот же день можно было бы бежать к Белинскому, крича про нового Гоголя.