Книжка для раков. Книжка для муравьев (сборник)
Шрифт:
Мама. Он ведь сделал это не специально. Христоф! Подними его.
Христоф. Да этот живодер, гнусный пес, держит его уже в своей пасти.
Гости переглянулись и выражением лица довольно ясно дали друг другу понять о своем неудовольствии.
Господин Роберт и мадам Роберт, которые обычно в поступках своих детей ничего непристойного не замечали, теперь все же почувствовали, что подобное поведение не совсем прилично. Они покраснели, опустили глаза, то увещевали детей, то грозили им пальцем. Но это
В конце концов господин Роберт с мудрым видом сказал: «Крайне прискорбно, что своих детей нельзя уберечь от скверной компании. В нашем доме ничего дурного они не слышат и не видят, но они вращаются среди запущенных уличных мальчишек и учатся у них невоспитанности. Боже, упаси! О, что за выражения! Таких слов в моем доме никогда не слышали».
Один из гостей пожал плечами, выразил ему одобрение и сказал, что, разумеется, это неприятно.
Но после трапезы он сел в углу, подозвал к себе Христофа и спросил: «Но скажи все-таки, Христоф! От кого же ты слышишь плохие слова?»
Христоф засунул палец в рот и ничего не ответил.
– Ну? И не стыдно тебе? От кого же ты услышал слово «живодер»?
– От папы.
– А от кого ты услышал «живодерный нож»?
– От мамы.
Тут мадам окончательно потеряла терпение. «Ты, подручный палача, – сказала она, – от кого ты этому научился? От меня? Погоди, пусть только господа уйдут, я разобью тебе рыло, хам; подумать только, он говорит, что от своей мамы научился этим грубостям! Ты хоть раз в жизни слышал от меня такие слова?»
2. Если в доме Хлои что-нибудь происходило не так, как ей хотелось, то она пыталась слезами унять свое огорчение. Если случался какой-нибудь недосмотр при приготовлении пищи, или муж о чем-либо ей напоминал, или служанки ей прекословили, то она падала на диван и заливалась горючими слезами.
Однажды к ней пришла ее сестра, и она тут же залилась слезами.
– Сестра! – спросила та испуганно. – Что случилось? Что с тобой?
– Ах, оставь меня.
– Быть может, болен твой муж?
– Нет.
– А твои дети здоровы?
– О, да.
– А ты не поссорилась с мужем?
– Вовсе нет!
– Наверное, тебя что-то огорчило? Я угадала, не так ли?
– Оставь меня!
– Ну, сестра! Скажи все-таки, чего же тебе не хватает? Быть может, я сумею тебе помочь.
– Нет, ты мне не поможешь.
– Ну, этого знать нельзя. Выговорись, я ведь твоя сестра.
– Сегодня все причиняет мне огорчение. У меня есть юбка, которую я шила больше трех месяцев, и сегодня она должна была быть готова. Так вот, она лежит по-прежнему такой же, какой была два часа назад.
– Если беда только в этом, то не стоит придавать этому большого значения. И почему же ты ее недоделала?
– Если уж суждено быть беде, то ее не миновать. Когда у меня так замечательно получалось с шитьем, мне не хватило красного шелка. Я послала за ним служанку. Сперва она вечность отсутствовала, затем возвращается
Подобные сцены можно было наблюдать в доме Хлои чуть ли не каждый день. Тогда ее дети обступали огорченную мать, добавляли свои слезы к ее слезам и таким образом настолько приучились к плаксивости, что не могли противопоставить превратностям жизни ничего, кроме слез.
Старший сын Хлои теперь офицер, но у него по-прежнему дает знать о себе то впечатление, которое произвел на него пример матери. Всякий раз, когда в компаниях ему говорят что-то обидное, у него на глазах выступают слезы. В таком случае он удаляется и ищет угол, где может дать волю своим слезам.
3. Орбиль очень любил шутить, но больше всего он был склонен к определенному виду шуток, а именно к непристойным. Он держал в голове коллекцию из по меньшей мере трех тысяч скабрезных анекдотов, которыми умел веселить компанию, невзирая на то, что большинство из них были такого свойства, что под стать только матросам, но ему доставало все-таки смелости преподносить их при каждой удобной возможности. Комплименты, которые он расточал женщине, всякий раз были пошлыми, и если он сидел рядом с самой бледной женщиной, ему удавалось превратить ее бледность в самый яркий румянец, нашептав ей на ухо по поводу блюд, которые подавали на стол, нечто весьма «остроумное».
И пример отца сильно подействовал на детей. Мальчик в свои шестнадцать лет мог рассказать о дюжине своих, как он их называл, любовных приключений, а в запасе у дочерей было так много двусмысленных шуток, что даже ямщик хвастался тем, чему научился у них во время одной увеселительной поездки.
4. У мастера Фарауфа имелся принцип, согласно которому приветливое любезное поведение – это нечто женское, и наоборот, мрачное лицо и злобность – именно то, что нужно мужчине. И он не только имел этот принцип, но и вел себя в соответствии с ним.
Если он утром ходил по дому, то был слышен такой страшный рык, что можно было заподозрить медведя, если бы запертые на засов двери убедительно не доказывали, что гул исходит от человека.
Если его толкала одна из дочерей или нечаянно наступала на ногу, то он наносил ей кулаком такой сильный удар в бок, что она едва удерживалась на ногах, и говорил: «Дурында! Ты что, слепая?»
Замечания, которые он делал своим близким, сплошь представляли собой вопросы, которые были такими злыми, что, кроме членов его семьи, уже к ним привыкших, любого другого повергли бы в ужас.
– Что тут делают башмаки? Наверное, ты хочешь ими украсить дом? В следующий раз лучше уж поставь их на комод.
– Когда же ты будешь готова? Наверное, ты хочешь когда-нибудь стать благородной дамой, раз ты такая вальяжная?
– Что это за жратва? Что за манера – честному мастеру подавать на стол такую бурду?
Вот таким тоном мастер Фарауф делал замечания членам своей семьи.
Его приказания точно так же обращали на себя внимание. И когда он их отдавал, это было похоже на то, как шкипер разговаривает со своими матросами.