Книжный на левом берегу Сены
Шрифт:
— На сегодня лучшим противоядием от кошмаров ему служит поэзия.
— Как вы думаете, возможно ли, что мне, Адриенне или кому-нибудь из наших друзей удалось бы помочь ему или хотя бы убедить обсудить с кем-нибудь свое состояние?
Жюли печально покачала головой.
— Кто только не пытался. И его друг детства. И его мать. Я тоже.
Сердце Сильвии разрывалось от жалости.
— Тогда, может быть, я чем-нибудь смогу помочь вам, Жюли?
— Вы и так помогаете. И Адриенна тоже. Ваши две лавки… в них мы как в раю.
В этот момент в библиотеку почти на цыпочках вошла мать Сильвии и, увидев малышку Амели, игриво произнесла по-французски:
— Кто
От интереса к дочке лицо Жюли сейчас же прояснилось, она легонько подтолкнула Амели к Элинор и попросила:
— Ну-ка скажи, как тебя зовут.
— Амели, — пробормотала девочка, посасывая кулачок.
Элинор заулыбалась.
— Какое красивое имя. А я мадам Бич.
Амели перевела огромные голубые глаза на Сильвию и указала на нее рукой, вынув ее изо рта:
— Мадам Бич.
— Мадамуазель Бич, — исправила ее Элинор и подмигнула. Потом похлопала себя по груди и добавила: — Мадам Бич.
Ужасно озадаченная, Амели взглянула на мать, прося помощи:
— Maman?
Жюли рассмеялась:
— Можешь называть ее хоть мадам, хоть мадемуазель, petit lapin[121].
— Bien s^ur[122], — согласилась Элинор, явно очень гордая собой, что сумела развеселить печальную Жюли. — Сильвия, ты не против, если я устрою себе маленький перерыв и свожу эту чудесную малышку погулять и угоститься macarons?
Глаза Амели распахнулись еще больше, и она вопросительно взглянула на мать.
— Ух ты, как здорово, — обрадовалась Жюли. И с чувством поблагодарила Элинор: — Merci beaucoup[123], мадам Бич.
— А ты, дорогая, зови меня Элинор, — сказала та, затем взяла Амели за ручку и повела к выходу, ласково спрашивая ее, слышала ли она когда-нибудь о непослушном кролике по имени Питер.
От такой картины к горлу Сильвии подкатил ком. Сама она никогда не хотела детей, а сейчас ее охватило внезапное страстное желание подарить своей матери внука или внучку. Интересно, сподобится ли на это Холли. Старшая сестра виделась Сильвии самым подходящим кандидатом в матери, потому что у Киприан чем дальше, тем меньше хватало терпения на мужчин, особенно на калифорнийских, которых она называла «неотесанными ковбоями».
Сильвия не уставала удивляться, почему ее сестра-актриса торчит на Западе, вместо того чтобы попытаться пробиться на сцену в Нью-Йорке или Бостоне. Потом от Киприан пришло письмо насчет их матери:
Весь последний год мама тосковала, что отчасти и держит меня здесь, несмотря на отсутствие ролей. У нас с ней много общего, в частности любовь к европейской роскоши, и потому наша затея с магазином доставляет нам истинное удовольствие. А у Холли открылся талант к счетоводству, так что из нас троих получилась хорошая команда. От папы толку чуть, даже говорить не хочется. Вечно он то проповедует, то пропадает в церкви и занят только своим миссионерством. Такое впечатление, что его нисколько не интересует, чем мы там занимаемся, и, если честно, это чувство у нас глубоко взаимное.
Не принесло облегчение и письмо от Холли:
Мама с папой уже не так ладят, как прежде. Когда они оба дома, то почти не смеются вместе, а наш магазин папа вообще не понимает и не приемлет, только и твердит: «Занялись бы лучше чем-нибудь посодержательнее, как наша Сильвия». Но ты не переживай, дорогая сестричка, — ни одна из нас не таит на тебя зла за твои успехи! Все мы очень гордимся тобой! Но папа, похоже,
Письма сестер опечалили Сильвию не только открывшимися ей безрадостными фактами, ее удручало, что она мало чем могла им помочь из Парижа. Лучшее, что было в ее силах, так это убедиться, что мать отдохнет и проведет время с удовольствием, прежде чем вернется к семье, — и, похоже, так все и выходило, особенно благодаря удивительной привязанности к малышке Амели, с которой Элинор виделась теперь почти каждый день. Она с удовольствием снимала на несколько часов груз родительских забот с плеч Жюли и возвращалась в лавку такой же довольной и радостной, как сама Амели, которая светилась чистой радостью после их походов в Люксембургский сад, на кукольные представления, в блинную за breton cr^epe[124] с клубничным джемом или после катания на пони. Жюли в это время занималась своими делами, а иногда без сил валилась в зеленое кресло, читала или дремала. И все трое, как казалось Сильвии, получали свои простые радости, так нужные им.
В конце ноября Элинор со слезами на глазах отбыла на закупки в Германию и Швейцарию, но довольно быстро вернулась, румяная и счастливая, нагруженная чудесными изящными сувенирами и безделушками, которые накупила на рождественских базарах: там были выточенные из дерева крошечные елочки с золотыми шариками, украшения из цветного и дутого стекла, искусно сработанные и живописно раскрашенные миниатюрные вертепы. Алея смущенным румянцем, Элинор одарила образцами почти всего, что навезла, Сильвию с Адриенной и Жюли с Амели, а остальное отправила в свой магазин в Пасадену, надеясь, что хотя бы часть товара прибудет вовремя, к рождественским продажам, хотя закуплено было столько всего, что хватило бы и на следующий год.
Подтвердились слова, которые она говорила Сильвии после своего задержания в магазине: соприкосновение с красивыми праздничными вещицами оказало на Элинор самое живительное действие; такого эффекта не дали даже несколько их походов в Лувр. Сильвия приметила изящный золотой браслет на правом запястье матери и понадеялась, что он куплен обычным порядком, а не тайком стащен с прилавка, но не нашла в себе сил уточнить. Он отчего-то напомнил ей изысканную квадратную картину, которую Джойс повесил у себя на площади Робийяк возле окна с видом на Эйфелеву башню; на картине тоже было изображено окно, а за ним вдалеке виднелись море и корабли. Джойс — очень в своем духе — повесил картину возле собственного окна с видом на прекрасный пейзаж. Она представала репликой, отзвуком, перекличкой.
Как ни тошно было Сильвии признаться себе в этом, как ни мучили ее угрызения совести по отношению к Жюли и Амели, она испытала облегчение, когда ее матушка погрузилась на первый из многочисленных поездов и кораблей, которыми ей предстояло добираться до Калифорнии, чтобы успеть отметить Рождество с Холли, Киприан и отцом под солнцем Западного побережья. А Сильвия с Адриенной, напротив, отправились в старый добрый домик в Рокфуэне встречать праздник с семейством Монье. Они привезли в подарок те самые расписные ясли с младенцем Иисусом, что никак не помещались в их тесную квартирку на улице Одеон, зато нашли почетное место на каминной полке в гостиной семейства Монье, возле сияющей огнями елки, которую они все вместе нарядили в сочельник. На праздничной неделе они слушали по радио рождественские хоралы, пили глинтвейн и ели самое восхитительное имбирное печенье из всех, что Сильвия когда-либо пробовала. Крошка Тедди и огромный Мусс устраивали веселые потасовки или спали, прижавшись друг к дружке, точно родные братья после долгой разлуки.