Книжный на левом берегу Сены
Шрифт:
В Париже я никогда не чувствую себя потерянной.
Благодаря тебе, мама.
Сильвия бережно положила пионы у камня с именем матери и датами ее рождения и смерти и тут же почувствовала, как легкий ветерок нежно ерошит ее волосы и холодит шею. Она дышала как могла глубже, спрашивая себя, зачем, собственно, сюда явилась. Конечно, положить цветы, зачем же еще? На самом деле ей отчаянно хотелось поговорить с матерью. Но казалось нелепым говорить с той, кого уже нет, даже молча, в своих мыслях.
Тогда Сильвия опустилась на землю возле цветов, положила руки
Глава 23
По иронии, достойной диккенсовских романов, стоило первым лучам солнца начать пробиваться сквозь тучи и холод ранней весны 1928 года, а им с Адриенной — планировать воскресные поездки на своем «Ситроене», Сильвию пронзила острая боль в правой стороне лица, от виска до челюсти, когда она сделала первый глоток утреннего кофе. Уже несколько недель, как она чувствовала в той области небольшие спазмы, но на этот раз боль была куда сильнее — и совсем не такой, как при мигренях.
— Тебе нельзя сегодня идти в лавку, — сказала Адриенна.
— Но Мюсрин взяла отгул.
— Как, опять? Что творится с этой девчонкой? Как ни хватись, ее никогда нет на месте.
Прижимая руку к больной щеке, Сильвия и сама задавалась тем же вопросом. Она тоже заметила, что в последнее время Мюсрин чаще обычного отпрашивается из лавки, но Сильвия занималась таким ворохом дел, что ей некогда было раздумывать еще и об этом.
— А как насчет Жюли? — предложила Адриенна. — Она посидит в лавке, пока ты сходишь к доктору.
— Хорошая мысль, — едва удалось сказать Сильвии. Амели с удовольствием поиграет в игрушечных солдатиков Ларбо, которые обычно хранились в стеклянном коробе, подальше от других детей с их любопытством и неловкими ручонками. Амели же, в отличие от многих, обращалась с солдатиками бережно, и Сильвия всегда разрешала ей играть с ними в задней комнате лавки.
— Сбегаю позову ее. А ты прикладывай к больной стороне бутылку с теплой водой. — Легко чмокнув Сильвию в другую щеку, Адриенна поспешила к дому Жюли и Мишеля.
Прошло меньше часа, а Сильвия уже сидела в приемной врача, ожидая своей очереди, и чувствовала себя нелепо. Боль как рукой сняло. Чтобы убедиться, она отважилась улыбнуться пожилой женщине напротив, и… ничего не произошло. Боли не было. Сильвия собралась уходить, но тут медсестра пригласила ее в кабинет.
Этого доктора Сильвия раньше не видела — женщина примерно ее лет, с черными слегка тронутыми сединой волосами, по-старомодному длинными и забранными в пучок на затылке. Врач задала Сильвии несколько вопросов о характере боли, а потом сообщила, что так проявляется невралгия лицевого нерва.
— Очень редкое заболевание, — сказала врач с легкой улыбкой сожаления.
— В отличие от моих мигреней, — не удержалась Сильвия в редком для нее порыве жалости к себе. В чем она меньше всего нуждалась, так это еще в одном недуге.
— Мигрени? — Доктор, казалось, оживилась. — Мой хороший друг, коллега, весьма успешно их лечит. — Она тут же написала на листке имя и
Сильвия взяла листок.
— Спасибо, доктор. А что делать с этой лицевой…
— С невралгией. Да. К несчастью, она не лечится. Но приступы обычно очень кратковременны, как тот, что вы пережили утром. Со временем они, боюсь, могут участиться. Но вы молоды, и, надеюсь, ухудшение будет медленным. А режим, прописанный для ваших мигреней, может облегчить и невралгию.
Уже на улице, в промозглой сырости утра, Сильвия зажгла сигарету и почувствовала, как дым согревает ее грудь. Она и так знала, что для облегчения мигреней доктор велит ей курить меньше. Доктор Борш — окулист, ради всего святого, — уже дал ей эту рекомендацию, притом даром.
С остальными особенностями «режима» Сильвия более или менее смирилась бы: долгие энергичные прогулки, много свежих фруктов и овощей. Она даже согласилась бы пораньше ложиться спать и не напрягать глазные мышцы чтением по вечерам. Все это она бы желала и сама, потому что уже подметила, что лучше всего чувствует себя после долгого отпуска в Ле Дезере или Рокфуэне, где ее режим в том и заключается, что она много времени проводит на свежем воздухе, двигается, больше спит и меньше читает. Благодаря Адриенне она круглый год хорошо питается, правда зимой в их рационе преобладают жирные соусы, наваристые супы и жаркое, и Сильвия замечала, что такую тяжелую пищу ее организм воспринимает хуже, чем летние, более легкие блюда. Но тут ничего не поделаешь: свежие помидоры, рукола и куржетки, как здесь называют цукини, не продаются позже октября. Так что к концу февраля единственными свежими овощами, которые оставались в их подполе, были понурые морковки да сморщенные свеклы с репами и еще остатки закатанных летом фруктов, но все их витамины, похоже, давно потонули в переслащенном сиропе. Так что в конце зимы даже такой искусной кулинарке, как Адриенне, только и оставалось, что тушить все подряд в масле с солью.
Но отказаться от курения? Сильвия воспринимала эту перспективу как своего рода личный конец света, даже несмотря на то что по вечерам ее мучила жажда, а табак окрашивал зубы и пальцы.
И потом, поди знай, насколько в ее хворях повинны курение, рацион или возраст. Тем летом она подметила, какое огромное место в разговорах ее друзей вдруг стали занимать недомогания. Раньше один только Джойс без конца жаловался на свои глаза. А недавно к общему хору присоединилась и миссис Джойс, сетовавшая на свои циклы; Ларбо жаловался на свои суставы, Боб — на боли в спине, Фарг — на легкие. Даже бодрый и относительно молодой Эрнест, и тот хромал с перевязанной ногой после велосипедной аварии.
— Все мы теперь в неважном состоянии, — заметила Адриенне Сильвия после одного обеда, за которым все дружно напились и так расчувствовались, что принялись мериться своими болезнями. — Как думаешь, это потому, что мы стареем?
— Уж прям, — фыркнула Адриенна. — Это потому, что мы перебрали вина, если хочешь знать. — Тут она наклонилась к самому уху Сильвии и прошептала: — Лично я не собираюсь позволять возрасту встать мне поперек хоть в чем-то.
Той ночью они любили друг друга, но Сильвия словно отсутствовала, скорее наблюдая со стороны, чем ощущая близость Адриенны. Со смерти матери что-то сломалось у нее внутри, и острее всего надлом проявлялся как раз в моменты, когда ей полагалось бы ощущать наибольшую близость.