Книжный на левом берегу Сены
Шрифт:
И на Сильвию так же стремительно, как до того напал смех, теперь обрушились слезы. Такое признание от ее французских друзей… Это было слишком для нее.
— Не плачь, ch'erie. — Адриенна подлила им вина и чокнула своим бокалом о бокал Сильвии. — Как там написал Теннисон в своем «Улиссе»? И нет в нас прежней силы давних дней, / Что колебала над землей и небо, / Но мы есть мы…
— Закал сердец бесстрашных / Ослабленных и временем и роком, / Но сильных неослабленною волей…[147], — подхватила Сильвия, но нахлынувшие эмоции перехватили
Впрочем, ее смысл — Искать, найти, дерзать, не уступать — отразила улыбка Адриенны, посланная Сильвии и не менее поэтическая.
Глава 30
Вечер шестого июня 1936 года в лавке Сильвии чем-то походил на свадебное торжество: то был праздник, на котором отмечали завершение важного жизненного этапа и вместе с тем — начало нового. Все, с кем Сильвия дружила в ту или иную пору своей жизни, собрались на литературный вечер ради нее, ради «Шекспира и компании», ради Томаса Стернза Элиота, собравшегося сегодня читать свою поэму «Бесплодная земля»: Эзра, Джойс, Карлотта с Джеймсом, Жюли и Мишель, Ларбо, Поль Валери, Шлюмберже, Андре Жид, Маргарет с Джейн, Гертруда с Элис, Сэмюэл, Вальтер, Симона де Бовуар и Жан-Поль Сартр и даже Эрнест с новой девушкой, журналисткой Мартой Геллхорн, с которой он познакомился в Испании и в которую, конечно, без памяти влюбился. «Ох, Эрнест, — подумала Сильвия, — научит ли тебя жизнь чему-нибудь?»
Это был пятый сеанс литературных чтений для Друзей, но первый — с участием англоязычного автора. Четыре предыдущих включали выступления Жида, Валери, Шлюмберже и Жана Полана. Все они прошли с успехом, и все шестьдесят стульев, втиснутых в библиотечную секцию «Шекспира и компании» к началу, назначенному на девять вечера, были заняты; слушатели, отпивая вино из своих бокалов, внимали писателю de la nuit[148], читавшему отрывки из своих незаконченных сочинений.
Сложно сказать, что становилось главным событием: часовое театрализованное авторское чтение или следующий за ним шумный прием, где слушатели — любители и завсегдатаи богемных вечеринок — поднимали тосты за автора, за Друзей и за Одеонию, закусывая кулинарными шедеврами, приготовленными Адриенной и Риннет. Разговор нередко переходил на судьбу Франции в новой Европе, облик которой менялся с каждым днем, омрачаемый войной, уже пылавшей в Испании, и правлением германского диктатора, чьи обещания «не стоили и клочка туалетной бумаги», как выразился Андре Жид. Но даже невеселые беседы по ощущениям напоминали сон, будто вечерние сумерки окутывали гостей призрачной вуалью безмятежности, а шеренги книжных полок надежно защищали от бурь внешнего мира.
Элиот, только утром прибывший из Лондона, объявил, что у него в работе нет новой поэмы, так как он был занят пьесами, и потому собирался читать «Бесплодную землю», которая вышла в свет в 1922 году, всего несколькими месяцами позже «Улисса», и с тех пор пользовалась неизменным успехом в «Шекспире и компании». Сильвия гадала, сохранились ли у Джойса такие же живые воспоминания о тех временах, как у нее. Он сидел рядом с Норой, его переплетенные пальцы покоились на коленях, на лице застыла
Народу в помещение набилось битком, вдоль задней стены, как сардины в бочке, теснились случайные посетители. Была здесь и Жизель со своей фотокамерой. В те дни она не пропускала, казалось, ни одного светского сборища, снимая портреты знаменитых писателей и деятелей искусств; этому немало поспособствовали Адриенна с Сильвией, сдержавшие обещание, данное в один из прошлых Дней благодарения. Жизель вовсю делала себе имя — еще одна история успеха Одеонии, которая стала возможной не без участия Сильвии, о чем та думала с гордостью.
Она уже несколько раз выступала хозяйкой литературных чтений, и нынешние завершали первый сезон. На душе у нее было легко и радостно. Этим вечером собрались все, кого она любила и ценила; ей не хватало лишь ее родителей и сестер. Но немногим ранее тем же днем она навестила могилу матери и планировала поездку в Калифорнию, чтобы повидаться с отцом, Киприан и Холли.
Гертруда недавно вернулась из триумфального тура по Соединенным Штатам, где выступала с лекциями и читала свои произведения в аудиториях, насчитывавших сотни слушателей. «Впрочем, не более пяти сотен», — тут же сообщала она внимавшим ей гостям салона таким фальшиво-скромным тоном, что Сильвии казалось, та и сама втайне посмеивается над ним. Слушая, с каким нескрываемым восторгом пресыщенная Гертруда Стайн описывает необъятные небеса Запада, небоскребы, пронзающие голубые небесные своды над Нью-Йорком, нависающие над Вашингтоном грозовые тучи, Сильвия впервые за много лет почувствовала страстное желание снова побывать в стране, где она родилась.
Ее ждет новое приключение. От предвкушения у нее захватывало дух.
Как ни хотелось ей продолжать беседовать с гостями о том о сем, ведь сегодня в ее лавке было как никогда празднично и многолюдно, в девять вечера следовало начинать. Жан Шлюмберже вышел на импровизированную сцену и привлек всеобщее внимание, звонко постучав ложечкой о бокал.
Жан представил Элиота, публика ожидаемо разразилась шумными приветствиями, после чего наступила полная тишина. У Сильвии и самой от волнения мурашки побежали по коже, хотя она читала поэму сотни раз. Она даже перевела ее на французский.
Элиот, откашлявшись, с запинкой проговорил: «Боже мой, вам, как моим друзьям, не пристало оказывать мне такой прием, можно бы и поскромнее», и все рассмеялись.
Потом снова наступила тишина.
С торжественной радостью, словно пастор перед Пасхальной службой, Элиот открыл экземпляр самого первого издания поэмы, счастливо избежавший распродажи, поскольку Сильвия не нашла в себе сил расстаться с ним, и начал. «Эзре Паунду. Il Miglor Fabbro»[149].
Вновь раздались овации. Эзра встал и раскланялся, а Элиот, широко улыбаясь, сказал «А вот и мы» и продолжил.
Похороны мертвеца
Апрель жесточайший месяц, гонит
Фиалки из мертвой земли, тянет
Память к желанью, женит
Дряблые корни с весенним дождем.
«Тянет память к желанию. Разве не в этом вся суть, — думала Сильвия. — Но как он мог знать о том в свои молодые годы? В 1922 году мы все были так молоды».