Княгиня
Шрифт:
— Возможно, княгиня, возможно. Но мои проекты — это мои дети, а мне не по нраву отправлять детей вымаливать похвалу мирскую, точно подаяние, да еще без всякой уверенности, что пресловутое подаяние тебе все-таки пожертвуют.
— Ах, если бы был жив монсеньор Спада! — вздохнула Кларисса.
При упоминании этого имени оба умолкли. Спада умер — хотя мор и пощадил умного Вирджилио, минувшей зимой он слег в острой кишечной горячке, от которой его не спасли ни прием касторового масла, ни клистиры. Несмотря на то что ему пришлось вынести жуткие боли, Спада покинул сей мир спокойно, в полном сознании и в ладу с
— Между тем нам обоим пора уходить, — сказал он Франческо, сидевшему у его смертного одра после совершения последнего помазания. — Меня ждет мир иной, а вы давайте отправляйтесь по своим делам в этот. Перед кем из нас цель благороднее, сказать не могу, поскольку не знаю. — И, в последний раз взглянув на Борромини, с улыбкой добавил: — Помните, что говорил Сенека? «Нас страшит не сама смерть, а мысли о ней». Я не раз порицал вас за эту крамольную идею, но нынче она мне самому служит утешением…
Мог бы Спада помешать тому, что происходило сейчас? То, что Камильо Памфили решил выставить со стройки Франческо Борромини, было просто-напросто позорным актом, и у Камильо нашлись последователи. Первым по этому поводу высказался секретарь академии. Раскритиковав в пух и прах архитектурную манеру Борромини, он заклеймил ее как опасное заблуждение, воспретив в дальнейшем ставить ее в пример будущим зодчим. Римские хранители памятников зодчества потребовали от Франческо гарантий сроком на пятнадцать лет, что купол Сант-Иво не рухнет под собственной тяжестью, равно как и обязательств покрывать расходы на возможный ремонт из собственного кошелька. Все чаще и чаще заказчики обходили стороной бывшего главного архитектора Форума Памфили, и всего несколько недель спустя после смерти Спады конгрегация святого Филиппа, бывший глава которой некогда и открыл синьора Борромини, постановила снести западную часть часовни — одну из ранних и самых значительных построек Франческо Борромини — для последующей замены новой постройкой.
И в такой обстановке ехать в Париж? Чтобы вступить в состязание с Бернини? Нет и нет! Как бы критично ни оценивал свои работы сам Борромини, никогда не удовлетворявшийся достигнутым и всегда стремившийся к совершенству, он весьма болезненно воспринимал хулу недоброжелателей, даже в краткий период своего триумфального взлета, когда похвалы заглушали критику. Но теперь, после исключения его из академии, он был уже не в силах выносить нападки, расценивая их чуть ли не как покушение на свою жизнь.
Утратив волю к сопротивлению, лишившись вдохновения и стимула к работе, Франческо отдал себя в руки темных сил Сатурна. Никогда в жизни он не ощущал подобной подавленности, такого упадка духа, густо замешанных на беспросветном отчаянии и ощущении конца — конца своего существования. Он чувствовал себя как тот, которого призвали на Олимп лишь для того, чтобы сообщить: его место занято. До глубокой ночи сидел он у камина, уставившись на огонь, не в силах сдвинуться с места, не то что посвятить себя хоть какой-то деятельности. И хотя в глубине души Франческо страстно желал участия и чуткости, дружеской руки, которая утешила бы его ласковым пожатием, даже близкое присутствие княгини никак не могло вывести мастера из охватившего его оцепенения.
— Знаете, — спросил он ее однажды, когда они в один из вечеров сидели у камина, — что испытывал Авраам, когда
Он произнес это совершенно спокойно, даже отрешенно, и все же Кларисса почувствовала бесконечную скорбь в этих словах. Она прекрасно понимала его чувства — в молодые годы она потеряла ребенка, даже не родив его, как понимала и то, что, родись этот ребенок тогда, жизнь ее сложилась бы совершенно по-иному. Как умерить боль Франческо? Чем отвлечь его от потери?
Нагнувшись к камину, она подбросила несколько тонких поленьев.
— Возможно, я знаю одно средство, — произнесла она после непродолжительной паузы.
Борромини ничего не ответил.
— Вам никогда не приходило в голову написать книгу?
— Книгу?
— Да, книгу, — подтвердила княгиня, — книгу, в которой вы изложили бы свои взгляды на зодчество, чтобы донести их до потомков. Книгу, в которую вошли бы и все ваши планы, чертежи, эскизы всех ваших невоплощенных замыслов. Пусть люди будущего узнают о них. — Повернувшись, она испытующе посмотрела на него. — Что вы думаете, синьор Борромини? Разве такое не стоит ваших усилий?
20
Весна — в Рим пришла весна!
Дни удлинялись, мир постепенно окрашивался в пастельные тона, словно небесный живописец чуть прошелся кистью по лугам, полям, лесам. Земля и деревья подернулись первой робкой зеленью, вдруг будто из ниоткуда появились нарциссы и тюльпаны, а затем распустилась, а вскоре уже буйствовала сирень, погрузив все вокруг в фиолетовую и белую пену. Воздух наполнился полузабытыми ароматами, сладкими и манящими, напоминавшими о плодородии. Веселое жужжание пчел перемежалось с радостным щебетом птиц.
Вместе с природой к новой жизни пробуждались и люди. После страшного чумного года они воспринимали весну как избавление. Настежь распахивались окна, дабы изгнать зловредные испарения зимы, повсюду на улицах торговцы разворачивали свои палатки, крестьяне потянулись на поля и виноградники, а в погожие вечера возрождалась жизнь и у Тибра — вновь в темноте зазвучали шепотки и приглушенный смех, отгонявшие все мрачные думы.
А Франческо Борромини? Кларисса была несказанно счастлива — за считанные недели этот человек преобразился. Подсказанная ею идея о совместном написании книги окрылила его. Они часто были вместе — предстояло обойти все здания, возведенные или перестроенные им, побывать у Сан-Карло-алле-Куаттро-Фонтане, Сант-Иво-Сапьенца, в храме Сан-Джованни-Латерано. Рассказывая ей о каждом из них, Франческо увлекался, и княгиня замечала, как в глазах его загорается былой блеск гордости, как все чаще уже ставшая привычной скорбь во взоре сменяется восхищением, очаровавшим Клариссу в день их первой встречи в соборе Святого Петра.