Князь Игорь. Витязи червлёных щитов
Шрифт:
– Да неужто опять нападут окаянные?
– спросил кто-то из толпы.
– Нападут… Кончак одним глазом спит, а другим Русь видит и зубы на неё точит! Недавно стало доподлинно известно, что хочет он зимой со всем половецким войском захватить Переяславскую и Северскую земли до самого Сейма, людей наших посечь или в полон забрать, а самою землю сделать своей. Чтобы ставить на ней свои вежи, чтобы выпасать на ней свои табуны…
– Проклятый душегуб! Убивец! Выродок!
– послышались голоса.
Владимир поднял руку.
– Вот потому я и прибыл к вам. Всех, кто
Ждан выступил вперёд.
– Вербовчане все пойдут, княже! Ибо очень сильно пострадали они от половцев, и великая скорбь и жажда мести взывают к этому! Нас немного, оружия и коней у нас маловато, но будь уверен, князь, жизни своей не пожалеем, только бы отплатить как надо за свои беды и перекрыть ворогу путь на родную землю!
– За оружием и конями дело не станет: оружие возьмёте в моих кладовых, а коней - из моих табунов!
– Тогда, как настанет время, только дай нам знать, и мы немедля прибудем к тебе в Путивль!
– твёрдо сказал Ждан и обратился к односельчанам: - Так ли я говорю?
Вербовчане единодушно поддержали его:
– Так, так! Все выступим на поганых! Не пустим супостатов на свою землю!
Лицо Владимира прояснилось, распогодилось: его небольшая волость выставит, как он обещал отцу, целый полк в тысячу воинов! Не столь много, как отец или старый Всеволод, но всё же целый полк! И ему не стыдно будет в своём золотом, блестящем на солнце шлеме, стать впереди под цветистым княжеским стягом.
Примерно в те же дни, когда юный Владимир Путивльский объезжал свою волость, киевский гридень Кузьмище вместе с сотней преодолевал нелёгкий путь из Киева до города Лубна на Суле.
Получив известие от лубенского посадника Мотыги о том, что Кончак готовит большой зимний поход на Русь, Святослав снарядил на ничейную землю между Сулой и Ворсклой сторожевую сотню.
Выехав из Киева рано в среду,- обоз в субботу вечером уже въехал через перекидной мост в Лу бен. Пока воины распрягали коней и устраивались на ночлег, Кузьмище поспешил к своему земляку и другу - посаднику Мотыге, постучал рукоятью меча в крепкие дубовые двери и, как только они открылись, шагнул внутрь хором.
В хорошо натопленной горнице, освещённой восковой свечой, сидели двое: сам посадник, плечистый рыжебородый толстяк, да кареокий смуглолицый юноша, лицом и одеждой похожий на половца.
– Вечер добрый, друже! Неужто не признаешь?
– пробасил вошедший.
– Кузьмище! Никак не ждал!
– воскликнул Мотыга и, вскочив с лавки, кинулся обнимать дорогого гостя.
– Ты один или с князем?
– Один, с сотней воинов, - сдержанно ответил Кузьмище, с подозрением оглядывая незнакомца, прислушивающегося к их разговору.
– Что же тебя привело сюда?
– Твоя весть, друже…
– Про Кончака?
– Угу, - мрачно прогудел Кузьмище, недовольный тем, что Мотыга при каком-то постороннем расспрашивает его о том, о чём не
Мотыга захохотал.
– Ну и глаз у тебя! Действительно, половец, но не такой, как другие. Именно он принёс известие о намерениях Кончака. При нём можно не таясь говорить обо всем. Его зовут Овлур, то есть Лавр по-нашему. Он - крещёный половец. И, как я уже сказал, совсем не такой, как все они там.
Повесив кожух и баранью шапку на дубовый колышек в стене, Кузьмище сел к столу, внимательно приглядываясь к юноше, смущённому его появлением и притихшему от его рокочущего баса.
– Так что же в нём необычного?
Мотыга налил гостю кружку медовой сыты, подвинул деревянное блюдо с варёным судаком и хлебом.
– Овлур необычен тем, что он, хотя и половец, а наш с тобою земляк по матери и даже близкий твой родич, как я теперь узнал.
Кузьмище осушил кружку и, удовлетворённо Крякнув, кинул в рот немалый кус хлеба с судаком.
– Что-то не припомню такого родича, - покрутил головой, работая могучими челюстями, как жерновами.
– Я тоже не сразу признал в нём земляка, - ответил Мотыга, снова наполняя кружку.
– И не сразу поверил тому, что он рассказал. Сначала даже подумал, что это половецкий лазутчик. Хотел его бросить в яму. И только когда он сказал, что его мать переяславка, а сам он христианин, я пристальнее пригляделся к нему. «Откуда же твоя мать?» - спросил я. «С Баруча.» [78] Я чуть не подскочил на лавке: ведь я тоже родом с Баруча!…
[78] Теперь Барышивка.
Кузьмище поперхнулся и вытаращил на Овлура черные глазищи. Он был так поражён и удивлён последними словами Мотыги, что перестал жевать.
– Так твоя мать и впрямь из Баруча?
– переспросил он юношу.
– Из Баруча, - ответил тот.
– Её взял в полон при нападении половцев на Переяславщину мой отец Ториат, тогда ещё совсем молодой воин.
– И давно это было?
– Мне сейчас девятнадцать, а я у неё один… Значит, где-то лет двадцать назад…
– Двадцать лет!… Ты слышишь, Мотыга? Это же как раз тогда, когда Баруч был дотла спален ханом Туглием! Я, молодой киевский гридень, услыхав про такое лихо, стремглав примчался домой и не застал из своих никого - ни отца с матерью, ни сестёр…
– Я своих тоже не застал, - мрачно добавил Мотыга.
Кузьмище тронул Овлура за плечо.
– Какое имя у твоей матери?
– Рута.
– Что-о?!
– взревел гридень.
– Рута? Да во всем Баруче была всего одна Рута - моя сестра!
Так выходит… А как её отца звали, не знаешь?
– засомневался он.
– А её отца, то есть моего деда, звали Юхим, а по прозвищу - Длинный, потому, как рассказывала мама, недалеко от них жил ещё и Юхим Короткий.
Кузьмище так грохнул кулаком по столу, что вся горница заходила ходуном и из жбана выплеснулась сыта.