Князь мира

Клычков Сергей Антонович

Эх, если б знать на ту пору да предугадать, так барину нашему был бы непременный каюк, тронуть, конечное дело, никто бы не тронул, не то чтобы там головой да об угол, но и рук бы никто не приложил, так бы и зацыкался младенец первой слезой, но, на общую беду, проняла на этот раз жалость.

Бабы даже ударились в слезы:

–  Ангельская ду-ушенька!

Решили всем миром вскормить младенца, отхаживая по череду. Помрет - бог дал, бог и взял, а выходится, так будет для мира пастух безданный и бесплатежный, пока не вытянется к казенному сроку, когда по жеребьевке поставить

парня заместо чьего-нибудь природного сына в солдаты…

Умно-согласно мужики дело решили, и жалость к дитю соблюдена, и мирской интерес не упущен: быть, дескать, ему по всему пастухом, пастух в мирском деле не последняя должность!

Но судьба, как увидим потом, распорядилась по-своему: из мальчонки вышел, словно на смех, не пастух, а знаменитый в нашей округе барин Бачурин, который после себя оставил монастырь и сколько бог нивесть - капиталу…

*****

Так уж, видно, было ему на роду написано, а что напишется на роду, так того огнем не выжгешь и терпугом не сотрешь!

Когда бабы приняли младенца и стали его по бабьей привычке пестовать и киликать, большая голова у него страшно болталась на тонкой шейке, вот-вот оторвется, ножки и ручки вскидывались, как сломанные в серединке лучинки.

–  Невидованный урод!
– шепот пошел по народу.

Только глазенки больно шустры, глазастый, а в деревнях большие глаза у ребят очень любят, большим глазом больше увидишь.

–  Завертывай его скорей, Склетинья… гляди, посинел и ножки как льдинки!

Тут вот Секлетинья младенца чуть на пол и не уронила, вышибло у Секлетиньи глаза и рот клещами зажало: на самой грудке младенца, на крестильной тесемке оказался целковик, провернута с краю незаметная дырка, в дырку продета тесемка, и тесемка завязана мертвым узлом…

"Целковик, - думает про себя Секлетинья, - ишь, прокурат: повесил заместо креста!"

Не открылась она в удивленье, что целковик этот вчера сама еще держала в руках и по-хорошему от него отказалась… он самый, истертый, видно, что побывал в разных руках, ни решки на нем не разглядишь, и от орлиного крыла торчит только перо, похожее больше на ножик…

–  Вот и ладно, - довольно сказала Секлетинья, - абы в первом числе, бабы, было матери на похороны и дитю на крестины!

Бабы ахнули было, но поглядели на Секлетинью и губы поджали.

*****

Крестили в тот же день, и поп Федот в честь отца дал мальчонке имя Михайла!

Народу набилось по праздничному делу, яблоку негде упасть, все ждали, не будет ли от младенца перед алтарем каких-нибудь знаков, может, крикнет как-нибудь по-особому или еще проявится как, когда в третий раз будут окунать младенца в купель с холодной водой, зажавши уши и ноздри…

Но Мишонка и звука не подал: лапы у попа Федота словно вареги, может, и было что-нибудь, да из них разве что-нибудь расслышишь?..

–  Ишь, смиренный какой… а?.. И не цыкнул!

–  Терпеливый будет и… живущей!

В хрестных была Секлетинья, а в отцах Семен Родионыч Лешонков, мужик божественный, библию знал от корки до корки, потом он известен был больше

по фамилии Зайцева, потому что фамилию природную свою нашел по леригии неподходящей, о чем и подавал в свое время прошенье не кому-нибудь, а прямо царю.

Надо также добавить, что поп Федот был очень жаден до денег и, вместо того чтобы отписать сиротский целковик на церковь, на свечи или лампадное масло, взял за труды и еще перед требой положил его под божницу…

В тот же самый день целковик этот, куда - неизвестно, пропал.

Сколько поп Федот ни искал, все углы перешарил, всю избу перерыл, а не нашел.

Подумал, что притаила его попадья, но, как скоро увидим, и у попа, и у попадьи в кармане такому целковику тесно, а тем более в храме, если бы поп не пожадничал и отписал, где как-никак божий престол, хоть, может, давно и покинутый богом…

МИХАЙЛОВ БАТРАК

Недаром многое время спустя, когда барин Бачурин бывал по своим немалым делам у кого-нибудь в бесписьменном давнишнем долгу, любил говорить поговорку:

–  Должен-де, не спорю, а отдам не скоро: как вместях в ад попадем, так горячими угольками и рассчитаюсь!

Говорим это к тому, что в жизни нашей на последнюю проверку так-то вот ни с того ни с сего ничего не бывает и часто покажется какой человек, или выдастся случай из ряду вон выходящий, о который потом, болтая на разные лады, оскомину люди набьют, а у всякого своя линия такая особая есть, и каждый немало похож на петуха, которому к носу провели мелом линейку… судьба подчас тоже с человеком балует, как с петухом, скрутит словно веревкой, и никакой силы нет оторваться, и линия твоя протянута не по небу и не под небом, а по той же грешной земле, на которой ничего зря не родится и не растет ради забавы.

Если по этой линии поглядеть, так и дивного, пожалуй, ни в чем ничего не увидишь, мало ли кому от удивленья в раскрытый рот ворона влетела: на что, кажется, чудна история барина Бачурина, а ведь кто знает да помнит, так и удивительного нет ничего, что наполовину было все правдой, что про него говорили, потому что есть эта какая-то его здесь особая правда и многому оправданье, несмотря бы на то, что человек из него получился для простого народа злобный и вредный; трудно только до нее докопаться, потому что и в самом деле трудно поверить, как это человек из такого ничтожества вышел в такие князья!

Хоть бы те же угольки из бачуринской пословицы: не одного, может, пустил по миру и после с сумой от окна оттурнул, а прежде чем вставить угольки в свою поговорку, может, сколько слез перелил, сколько зря богу перемолился!

Недаром Бачурин в хорошем расположении духа любил послушать от старожилов о том, как вскормлен был миром на соске и на холодной воде, про батрака все дознавался, да, конечно, старики стеснялись все говорить, и многое у них мимо рта проходило, потому что как-никак человек большую силу забрал, к тому же батрак рассчитался с Михайлой, как раз по бариновой поговорке, горячими угольками не на том свете, а еще на этом, на глазах у людей подпаливши на них грешное тело и душу молодой жены его Марьи.