Князь мира
Шрифт:
"Баба, да!
– думает сам про себя.
– Репка: не складно сшита, зато крепко! И глаза… ой, глаза у бабы первое дело! Ишь, развесила волчьи ягодки, как на кусту!"
Марья раза три окликнула солдата, но, не дождавшись ответа, оторвалась от печки и влезла на полати с ногами, думала, что и в самом деле ее Михайла заспался и никак не проснется:
– Михайл… а Михайла!
…А он, братцы мои…
…Тут вся изба, показалось Марье, сдвинулась с места и побегла по дороге, и полати качнуло, и они поплыли, поплыли, как большой плот на бурной реке, борода набилась в рот,
– Михайл… а Михайла, - еле выдавила Марья неразумные слова, -Михайла, пусти: алялюшки простынут!
*****
С той поры пошло у них все по ряду и по порядку.
Стали жить, а люди дивиться.
Куда солдат в Михайловом виде, туда и Марья за ним. Солдат на огород, и Марья сзади с лопатой, солдат на базар - гляди, и Марья поспевает с корзинкой покупать по хозяйству…
– Ишь ты, - судачили бабы, - обжилась со стариком: за милую душу -куда иголка, туда и нитка!
Лихость же у солдата в работе была под стать молодому, расторопка в работе, и все не зря да с толком, чего не всегда можно сказать и про хороших мужиков, которые на этой работе руки отбили.
Догадаться же первое время о чем-нибудь и в голову никому не приходило: во-первых, борода, а с бородой мужики меньше имеют подозренья друг к другу, а во-втором числе - палочка, тут уж всякий разговор был бы не к месту пока, потому что примета самая верная и не ко всякому она подойдет!
Про Марью и говорить не приходится, даже к обедне перестала так часто ходить, как было до этой поры, а уж если в какой праздник срядится в церкву, так сарафаны один одного лучше, бабы все глаза проглядят на финтиху: по вороту, по подолу, по широким на подолах оборкам позументики разные канительные, прошивки да пуговки.
– Что значит нету ребят… баба - лошадь, черта свезет, зато и рядится, как на смотрины!
Молодые мужики, встречаясь с Марьей, только зубами лязгали, а приступу нет никакого, даром что мужу под восьмой десяток подходит, что же касательно пономаря, так, как мы уж сказали, он в кои-то веки упал с колокольни, и его заступил дьячок Порфирий Прокофьич, у которого такого складу не выходило, потому что не было развязи в руках: ботал как попало, лишь бы только было погромче!
Дивиться же и в самом деле было чему: вовремя все скошено, в срок обмолочено, закрома с Марьей метло позабыли, со двора скотина благим голосом от тесноты заходится, а, кажется, встает Михайла не раньше других и не позднее ложится!
– Удача!
– советовались мужики.
– Эн лен посеяли, у всех по булавке вышел, а у него садит по клюшке!
Но как ни велика удача в мужицком деле и как ни важно счастье, которое во всяком деле стоит смекалки, все же взяло всех сомненье, и по народу пошел слух, что такой прибыток в Михайловом тягле вовсе не оттого, что сам он одумался к старости и принялся обеими руками за хозяйство, - живет-де у Михайлы, невидимо
*****
Разговор про батрака в особенности завелся после того, как разделили сзади церкви лужки: натыкали с вечера вешек и брода пробрели, чтобы с утра по росе не тратить зря время, - глядь, как раз поутру, когда все Чертухино вывалило с косами за церковь, так что непривычному глазу могло показаться, что мужики собрались в тумане не на покос, а на турка, - глядь, у Михайлы обе полосы скошены вчистую, соседей даже на пол-лаптя обкосил, да и не скосил, а выбрил!
– Ишь ты, люди за косы, а Михайла за ворошалки!
Ночью стояла на небе высокая луна и до самого первого света провисела посередке над Чертухиным, ясно было не хуже, чем днем, роса на траве лежала, словно бобины, а по такой росе коса сама ходит и под самый корень подрезает траву, днем же, еле солнце вскочит, начинало сразу жарить и парить, полезут назойливые мухи в глаза и из стада налетят тучей слепни, тут уж не до кошебы…
Старик же был бессонный, но уж такой народ у нас подозрительный и недоверчивый, всякий подумал:
"Его дело батрак!"
После этих самых лужков мужики старались только поклониться при встрече пониже или… обойти на дороге.
*****
Сколько тут времени прошло, кто его знает, всего не упомнишь!
Жили раньше, не торопились, и день был гораздо длиннее.
В общности, жили ровненько!
Правильно же доподлинно то, что Марья в кую-то пору отяжелела, почему и стали тут иные говорить про лучинку, мало все-таки веря и пономарю, который по срокам не выходил, если вспомнить, когда он с колокольни свалился, и черту тоже не очень, который хоть и жил будто бы у Михайлы в батраках и спал с Марьей на полати, но никто ведь за рога сам не держался!
К тому же раздуло Марью, страшно было смотреть.
Думали бабы: "Двоешки! Непременно двоешки!"
– Чтой-то, Марьюшка, как тебя расхлестнуло?..
– шептали они Марье при разговоре, оглядываясь, нет ли поблизости мужика, когда та выйдет под вечер на середку и присядет на завалинку вместе с другими.
– Смотри: так ли у тебя все, как надо?..
Марья же тупо улыбалась распухшими губами и охорашивала передник на страшном животе, видно, что баба что-то таит или сама еще хорошенько не знает…
– Бог милослив, бабы!
Всегда она с этим ответом потуплялась и прятала от баб глаза - словом, никому не проговорилась, что ходит к ней с памятного дня пономарь с того света и в поминовение своей грешной души носит просвирки.
На том самом месте опять стоит чучело, не насеешься иначе гороху на воробьев, только Марье проходу не дает и во сне даже снится, и Марье это теперь даже не страшно, потому что хоть и хороший старик Михайла, и сила к нему бог весть откуда вернулась, но борода у него как кострика и набивается в рот - не продышишь, а у пономаря была бородка аккуратная и зубы в бороде как частокол…