Князь мира
Шрифт:
В лицо, конечно, ему ничего не говорили, хватит ли духу сказать, к тому же на страстной, когда в церкви начинали читать страсти, многим батрак проявлялся, правда, не в человеческом виде, а в образе облого зверя: облыжный зверь, значит, ненастоящий!
*****
В субботу перед последним концом солдат прибежал в десятый раз к Секлетинье, а та как раз дотапливала печку и собиралась поспеть к самому звону.
– Склетинья! Сделай божескую милость, - упал перед ней солдат на колени, - я тебе, - говорит, -
Секлетинья и так было, и сяк, а солдат не уходит, сует ей под самый нос серебряный рубль и с колен не встает:
– Люди, - а сам так и плачет в три ручья, - есть в вас бог или нету?..
Тут уж Секлетинья сдалась, на целковый только посмотрела - с дыркой, подержала в руках и назад отдала.
– Зачем, - говорит, - деньги… я и без денег!.. Вот как печку исправлю, так беспременно приду… Как же в таком деле не помочь: дело божье!
Солдат даже в ноги за такие слова поклонился, а той - с чего уж, шут ее знает!
– показалось, что на глазах у него, когда солдат поднялся с коленок, не слезы, а Марьины бусы, которыми Марья незадолго перед этим хвасталась на середке села, вернувшись из Чагодуя с базара:
– Ишь, бабы, какие мне Михайла бусы купил: камушек к камушку, как слезинка к слезинке!
– Гляжу, - рассказывала потом Секлетинья, - гляжу, милые мои, на него, плачет, рыдает, слезы по горошине катаются, дело, говорю, божье: приду… только, милые мои, гляжу - у него через ухо к глазам висят эти самые бусы… ну, думаю, нет, не пойду… за сто рублей не пойду… скорее, милые мои, как только он вышел, в печку ведерко и - в церкву… Зря мы тогда позавидовали, бабы!..
Так, значит, и прождал солдат Секлетинью.
Сам же, видно, мало чем мог помочь, тоже сноровка нужна, а тут к звону Марью совсем, видно, выворотило перед последним концом, надо бы малость ему еще потерпеть, а он не вынес один на один с родихой, не видя конца ее муке, убежал из дома в лес и там недалеко от дороги выбрал осину и удавился.
*****
Да, чудной случай.
Нашли его сельские парни в самое Светлое, значит, уж, вернее всего, на другой день, когда по хорошей погоде пошли вместе с девками в лес на погулянки.
Кто мог подумать?..
Шли они гуртом как ни в чем по дороге, кто с кем по парам, дорога просохла, в лесу дух хороший, какой только на Пасхе бывает, деревья, словно вот только перехристосовались друг с дружкой и опять чинно расставились у дороги, веткой не шелохнут, и видно сквозь ветки далеко.
Еще издали его увидали…
Сначала подумали, что так… ходит Михайла по лесу, кто же не знал про Михайлу, что он не любил сидеть дома, а потом, когда подошли поближе, да поглядел он на них из-за голых сучьев вылупленным глазом, бросились все врассыпную: прибежавши в село, никак не могли отдышаться и толком обо всем рассказать - дело праздничное, начали судить да рядить, как же это могло получиться и как же тут поступить, пока-то в понятые сами не вызвались храбрецы, которым в море вода по колено.
Но,
Выскочил ли сам удавленник, оборвавшись с петли, и, пришедши в себя, убежал бог знает куда от человечьего глаза, или и в самом деле на него наехала волчья свадьба и разорвала в куски - по-разному могло получиться.
Михайла, известно, был какой человек, волков же в ту пору водилось -скотины на них не напасались, а был как раз у них мясоед, пора была бегаться зверю, а когда они крутятся, устраиваясь в пары на лето, так зверь лютей человека.
Одним словом, на что хочешь, на то и подумай!..
Получилось так, что и тогда да и сейчас, пожалуй, даже на свежую голову не разобраться…
*****
Свелось же все дело к тому, что хоть и родился Михайлов мальчонка, но родился ни себе, ни другим не на радость.
Хорошо, что малыш выдался крепкий, должно, что день и ночь пролежал на полу необмытый и неприкрытый, как скинула мать на половик, так и продрыгал голенький, пока-то бегали в лес да из леса.
Когда же прибежали из леса, где вместо удавленника нашли только мертвую петлю, спохватились и вспомнили про родиху, бросились к Михайловой избе, но не сразу обосмелели, хотя в избе было тихо, только вроде писк оттуда идет из-под половицы, словно мыши радуются.
Поглядела Секлетинья в окошко: темно.
– Темно, православные! Под мышкой светлее, - обернулась она от окна к бабам и девкам.
– Да ты смотри, Склетинья: нет ли Михайлы?.. Окликни нето.
– Михайл… а Михайла, - прошептала Секлетинья, опять прилипши к окну, и подавилась, - не, православные, нет!
– Да ты смотри хорошенько!
– подбодряют ее мужики.
Приставила Секлетинья щитками руки к глазам и сквозь оконную муть разглядела убогую утробу избы: у двери стоит скособочившись печка, в переднем углу, как на часах, под божницей ухват расставил широко рогули, ушат из-за печки вытянул ухо, на полу мусор и посередке с пойлом чугун, сразу видно, что мужик хозяйничал, сама Марья лежит на постели ничком, одна рука свесилась вниз без движения, станушка на ней задралась под подбородок, и опавший живот пустым мешком сбился в бока, а на половой дорожке возле постели…
– Милые вы мои, - вскрикнула Секлетинья, - Марья-то опросталась!
– Ну-у, - нависли ей бабы на плечи.
– Всю как скосорючило… и робеночек, милые мои, на полу, голенький!
– Ка- же так, - загалдели мужики, - надо бы вступиться!
Тут дело ясное: дверь со скобок, и все село облепило Михайлову избу.
*****
Малыш и в самом деле валялся в чем мать родила на половике, кверху тонкие ручки и ножки, щурился на окошко и даже, показалось Секлетинье, когда она к нему подошла, состроил ей ручонками нос.