Князь мира

Клычков Сергей Антонович

–  Пусть… пускай ее, - решил за всех Семен Родионыч, - язык развяжет, сама все расскажет! Не может быть, чтобы столько время пропадала и ничего не узнала! Не таковская баба!

*****

Прокраснели из конца в конец по Чертухину на снегу нагольные полушубки, спрятались за сугробами заячьи шапки, и к Секлетиньиным окнам побежала с поля поземка, спустилась к церкви с неба заря - красная птица, и на всех крылечках загорелись снежинки, как новенькие гривны и пятиалтынники, которые хорошо всякому иметь наяву, ну, а если приснятся, грехом, так

непременно уж к горю и слезам!

Эх, зима наша матушка зимская!

Тепла у тебя дубленая шуба из белой овечки, лежит пола от нее до самого моря, на котором стоит бесплатежное царство, и сколь же дорого стоят у тебя звездные бусы на шее!

Жемчужна и бисерна кика, которой в морозные ночи украшаешь ты каждое деревце, кажинный кусточек, пляшешь ты округ, не жалея белых подолов, по бескрайнему полю вместе с косматой ведьмой, с метелью, свистишь, как разбойник, бураком на дороге в лесу!

Легко ли тогда через улицу добраться к соседу, не лучше ли грезить, лежа на печке, и в нескончаемой думе гулять с молодухой под ручку по берегу теплого моря, которое во много раз прекрасней в мужичьей песне и сказке, чем наяву, бродить от нечего делать по тому самому царству, в котором печеные хлебы растут на березах, всего, всего вдоволь по горло, и соленого и пареного, для мужика и для барина, где ни денег не надо копить, ни печку топить, ни поборов платить, знай себе получай с казны на гулянье.

Эх, зима-зимская, сторона хивинская, лес с опушкою да сума с клюшкою!

*****

Оттого и любили в старину, когда для мужика были только трактиры да церкви, не только парни и девки, а и бабы и мужики - посиделки!

Нанималась в складчину на всю зиму самая просторная изба, и как только лен по домам перетреплют, так уж прясть собирались по вечерам на поседки.

По лавкам рассаживались с веретенами бабы, в красном углу садились девки и парни, а мужики жались по уголкам да залезали куда-нибудь на полати; отсюда потом на луга и в лесную чащобу, когда солнце на другой бок после зимы повернется, разливались наши старинные песни, которых теперь уже не помнят, а если и вспомнит кто, так мало кому интересно.

Однажды в ту самую зиму, о которой у нас теперь разговор, сидели чертухинцы на посиделках, и что-то ни песня не клеилась, ни разговор не заводился; звенели только быстрые веретена да за печкой заходился сверчок…

–  Где-то мой теперь хрестничек… Мишутха?
– как бы нечаянно вдруг зевнула Секлетинья, меняя мочку на гребне.

Бабы задержали пряжу в руках и уставились в рот Секлетинье.

–  Известно дело - стреляет!
– отозвался кто-то с полатей.

–  Да нет… уж пожалуй, что нет, - качнула головой Секлетинья, -помните, бабы, Марьины бусы?..

–  Ну, как же, Склетинья, не помнить, уж и бусы как слезинка к слезинке!

–  Вот все и вышло, как я тогда говорила, поглядела я тогда на Михайлу, плачет, а вижу, вижу, что на глазах у него вовсе не слезы… целый тогда целковый давал, прими, говорит, только младенца!

–  Ну?
– вытянулись бабы и мужики.

–  Да дура, два раза дура, тогда никому ничего не сказала!

–  Уж не его ли попу Федоту отдали за требу?..

–  Что поп Федот!
– отставила Секлетинья

гребень к сторонке и поджала подбородок сухими вдовьими кулачками.
– Не поп, а ворона! Я этот целковик, дивное, бабы, дело, потом не раз у Мишонки видала!

–  Да ну?..
– уставились бабы.

–  Как-то он у меня парился в печке, гляжу, у него, пострела, целковик этот и болтается с крестом на тесемке… Откуда, говорю, постреленок, у тебя этаки деньги?.. Не говори, говорит, хрестнушка, Христа ради, я, говорит, его у попа Федота прошлой весной под окошком нашел!

–  И верно, что ворона!
– всполохнулись бабы.

–  Вижу, говорит, провернута дырка, я, говорит, и продел его ради памяти к кресту: а может, говорит, сгодится?..

–  Ишь ты, ведь хитрый какой уродился!.. А поп Федот сдура клепал на попадью… что же это ты, Склетиньюшка, тогда попу не сказала?..

–  А вы бы сказали?.. Молчите уж лучше!.. Вышло так, что и поп проворонил, проморгали не хуже и мы… а самое главное - я: дура… два раза дура!

–  Э, Склетинья, полно, кума!
– зевнул Семен Родионыч.
– Рупь не деньги.

–  Хорошо, кум, у тебя в навозе зарыта кадушка, а только таких денег у тебя, поди, нету: это такой целковик - хватило бы повек!

–  Тоись как это, кума, такое выходит?
– озадачился Семен Родионыч.

–  И очень просто: что тут теперь говорить?.. Одно слово: дура! Два раза дура! Ну, да и вы тоже со мной дураки! С таким целковиком не толь мне, вдовой, одной, а и всему обчеству можно было бы жить и жить, как в гостях гоститься, никакой беды бы не знали!

–  Ишь, как замычала, - перемигнулся Семен Родионыч с мужиками, -недаром долго молчала!

–  Ох, кум, была бы я теперь дворянка, если бы не срахнули меня тогда с разума Марьины бусы!

–  А дворянки-то, говорят, едят одни баранки, - засмеялись мужики.

–  Смеху, мужики, нет никакого: этот целковик мне тогда сам Михайла с руками отдавал: прими, говорит, Склетинья, младенца! Да по дурости отказалась!

–  Чего ты, Склетиньюшка, так причитаешь: расскажи по ряду, а то мы слушаем, а не понимаем!
– Бабы даже веретена бросили, а девки отсели от парней и разинули рты.

–  Ох, - вздохнула Секлетинья, - ох, бабы, целковик-то был не простой!

–  Да ты постой, в самом деле, - не удержался тут Семен Родионыч и раздвинул перед собой мужиков, подсаживаясь к Секлетинье поближе, - рупь и рупь! Вся и разница: дырка!

–  А царь, кум, какой на ем отпечатан?
– взметнулась вся Секлетинья.

–  Какой там царь, кума? Ври, да не завирайся: от царя даже плешки не было видно! Ни с орла, ни с решки! Я ведь этот рупь тоже помню, своими глазами вот так разглядывал на огонь…

–  Откуда же это такое?
– недоверчиво к нему повернулась Секлетинья.

–  Да так вот, в незадоль до ихнего ухода прибежал ко мне Мишутка, сует мне целковый. А я только с базара приехал, был малость под мухой, говорит чертенок: дяденька Семен, разменяй нам целковик, какой-то купец, говорит, на дороге батюшке подал, да нам не к прилику держать при себе крупные деньги! Ну, я сдура и разменял, положил его в кошель, как сейчас помню, а наутро встал, перечел, наизнанку кошелек выворотил: нету! Подумал тогда, что выронил пьяный!