Князь Ночи

Бенцони Жюльетта

Юноша крепнул на глазах, и сломанная нога тоже явно шла на поправку. По особому приказанию Гортензии, которая после отъезда дяди некоторым образом приняла на себя права сеньора, Жером, конечно, сначала пустившийся в пререкания, но быстро укрощенный, отправился в Шод-Эг, – а это в трех лье от замка, – чтобы попросить доктора Бремона навестить больного. Разумеется, кучер пытался противиться, поминая известную алчность питомца Гиппократа, однако Гортензия прервала его разглагольствования, объявив, что плата врачу пойдет из ее собственного кошелька. А коль скоро, стараясь подвигнуть Жерома к действию, она совершила неосторожный шаг, выдав ему немного

денег на прокорм его и его лошади во время этого путешествия, кучер, ослепленный ее щедростью, не нашел занятия более спешного, нежели прославлять молодую хозяйку в лучшем трактире Шод-Эга, поднимая в ее честь стаканы с шантургским вином – лучшим из тех, что дарит нам Овернь. Естественно, молодчик «спекся» до такой степени, что не он господина Бремона, а сам доктор Бремон, заняв место кучера, привез назад Жерома, удобно разлегшегося на сиденье внутри экипажа.

В действиях врача было, разумеется, немало от профессиональной добросовестности, однако же свою роль сыграло и простое любопытство. На протяжении десятилетий, а может, и веков, в стенах Лозарга не видывали представителей его благородного ремесла. Годивелла, например, никогда с врачами не сталкивалась. Поэтому она не была уверена, что маркиз одобрил бы такое нововведение. Но Гортензия положила конец ее тревогам:

– Мой дядя не видел ничего предосудительного в том, что мадемуазель де Комбер пригласила этого доктора к моему кузену, когда тот находился у нее, – пояснила она. – Не вижу, почему ему не приехать сюда? К тому же, Годивелла, вы ведь не желаете, чтобы господин Этьен остался на всю жизнь хромым?

Добавить к этому было нечего, и Годивелла молча согласилась с ней, вернувшись к повседневным занятиям без лишних возражений. Более к этой теме никто не возвращался.

Доктор Бремон, должно быть, приходился ровесником маркизу. Выглядел он даже чуть постарше: на крепких пятьдесят лет, запечатлевшихся в крупных резких морщинах его лица и тронутых сединой темно-каштановых волосах. Но морщины, о которых сейчас упоминалось, свидетельствовали о добродушии, а если его физиономия и походила на морду старого усатого мопса, то самого приветливого и улыбчивого из всех представителей этой породы.

Общее состояние Этьена весьма его обрадовало, особенно нога, кость срасталась самым желательным образом.

– Хотелось бы знать, как вы это углядели, – проворчала Годивелла, сопровождавшая его к молодому человеку. – С такой повязкой, какую вы ему сделали, ничего не видно, ведь ее нельзя развязать. Она такая жесткая…

– Надеюсь, вы не пытались ее снять?

– Я не вижу, как это сделать. Тут нужны большие ножницы, притом мадемуазель де Комбер посоветовала ничего не трогать… А вот я нахожу, что она слишком грязная… Как вы ее приготовили?

– Из смеси яичного белка и трухи, в которую я обмакнул бинты перед тем, как пустить их в ход. Это хорошо удерживает кости на месте.

– Странная кухня! Это не слишком хорошо пахнет. Вот костоправ…

– …совершенно беспомощен перед переломом. Молодой человек мог остаться хромым, но от души надеюсь, что этого не произойдет. Через две недели я вернусь, чтобы убрать лубок, и тогда посмотрим, сможет ли он с более легкой повязкой встать на ноги.

Гортензия попросила врача разделить с ними завтрак. Доктор Бремон был человеком воспитанным и приятным, а Гортензии доставляло живейшее наслаждение побеседовать с кем-нибудь, кто не живет в замке. Врач обучался на знаменитом факультете в Монпелье и немного знал Париж. Он мог говорить

о жизни в этих городах как человек, к ней причастный; слушая его, Гортензия чувствовала, как мир открывается перед ней своими неизвестными гранями, и это благотворно влияло на ее душу. От нее не укрылось, что доктор, не подавая вида, внимательно изучает ее, но он был слишком тактичен, чтобы выспрашивать ее об обстоятельствах ее жизни. Лишь после того, как Годивелла принесла кофе, он заметил:

– Не правда ли, этот дом несколько суров для такой молодой девушки, как вы?

– Я очень надеюсь, что основной причиной суровости служила зима, а с теплыми днями и замок станет веселее. По крайней мере, я смогу выходить… Осмотреть окрестности!

– Так, может быть, вы доберетесь и до Шод-Эга? Моя жена и дочери – старшая почти ваша ровесница – были бы счастливы с вами познакомиться. Возможно, дядя позволит вам нанести нам визит? Наш городок летом весьма приятен: вся Овернь стекается сюда лечиться от ревматизма. Вам, наверное, не хватает подруг ваших лет?

– Ах, конечно!

Восклицание вырвалось как бы само собой, и глаза Гортензии загорелись. Но это была лишь мимолетная вспышка, которую быстро погасил горестный вздох:

– Не знаю, позволит ли дядя. Он тоже довольно… довольно суров!

Доктор Бремон рассмеялся.

– Видел, видел! – уверил он ее. – Что ж, мы спросим его при следующем моем визите, если к тому времени он вернется… А теперь, – прибавил он, вынув из часового кармашка толстую золотую луковицу, украшенную резьбой, – я вынужден покинуть вас, поблагодарив за столь очаровательное гостеприимство. Могу я надеяться, что у вас найдется кто-нибудь, способный довезти меня до дому?.. Ваш кучер, должно быть, еще не пришел в себя!

Действительно, Жером все спал, и отправиться с доктором в Шод-Эг поручили Пьерроне, что преисполнило его радостью и тщеславием. Он с детства умел править лошадьми, но доверили ему их впервые. А ко всему прочему, ему предстояло интересное приключение: доктор Бремон, учитывая юные лета мальчика, предупредил Гортензию, что оставит его у себя на ночь и отошлет назад только на следующий день не слишком рано.

– Он еще слишком юн для наших ночных дорог, – на прощание заметил врач.

Когда же Гортензия попросила назвать сумму, причитающуюся ему за визит, он, смеясь, отказался ее объявить:

– Я улажу это с маркизом де Лозаргом. Не дело юным девицам платить за молодых людей…

После его отъезда Гортензия поднялась к Этьену и предложила сыграть партию в шахматы, как делала это каждый день после полудня. В игре оба были примерно одинаково сильны (она обучилась у отца, он – у своего наставника) и находили живейшее наслаждение в этих поединках.

– Можно подумать, что вы и доктор прониклись друг к другу симпатией? Вы сегодня такая веселая, – заметил Этьен, пока Гортензия расставляла фигуры на доске, инкрустированной эбеновым деревом и слоновой костью.

– И правда! Я с тем большей охотой беседовала с господином Бремоном, что он показался мне очень добрым и благородным! Ах, Этьен, он не только не позволил мне оплатить визит, но к тому же пригласил погостить в его доме, где я могу видеться с его дочерьми, одна из которых – моя ровесница. Как вы думаете, дядя разрешит?

– Это вам доставит удовольствие, не так ли?

– Да… Признаюсь! Ах, не думайте, что я скучаю рядом с вами, – поторопилась она прибавить, опасаясь, что может его обидеть. – Но в монастыре я жила вместе с целым сонмом девиц моего возраста…