Князь Василий Долгоруков (Крымский)
Шрифт:
1
Разрыв мирного конгресса в Бухаресте снова привел в движение замершую было машину войны, Из Петербурга поскакали на резвых упряжках нарочные, развозя приказы по армиям и корпусам.
Василий Михайлович Долгоруков, квартировавший в Полтаве, получил рескрипт с повелением идти в Крым. В Петербурге опасались турецких десантов на побережье и возможного предательства татар, поэтому командующему предписывалось «производить военные действия на отражение турецкого нападения и для удержания татар от сношения с неприятелем».
Одновременно
Вместе с рескриптом Долгоруков получил форму манифеста к татарским народам, который хан Сагиб-Гирей должен был широко распространить среди крымцев и ногайцев. В манифесте подчеркивалось желание Турции поработить вольный и независимый Крым и высказывалось остережение злоумышленникам, намеревавшимся выступить на стороне неприятеля.
Долгоруков к манифесту отнесся скептически — подумал, глядя на завитушки» екатерининской подписи: «Удержание татар от поползновенности к Порте более зависит от мер военных, нежели от письменных изъяснений. Это слабые способы для преодоления их невежественной грубости и слепой привычки к повиновению туркам…»
Но нарушить волю государыни он не посмел — отдал манифест в канцелярию для перевода на турецкий язык и изготовления копий.
Полки Второй армии, мирно зимовавшие на Днепровской линии, выступили в поход. А двадцать третьего апреля в Перекопскую крепость прибыл сам Долгоруков.
Здесь его уже несколько дней ждал Шагин-Гирей.
В Петербурге калга-султан вел себя достаточно независимо, ласкательства сочетал с дерзостью, приятные улыбки с гневными взглядами; при возвращении в Крым, проезжая через Москву, отказался первым нанести визит московскому командующему генерал-майору князю Волконскому, а уговаривавшему сделать это Путятину ответил, прикидываясь простачком:
— Я человек степной, воспитан в горах между скотов и не ведаю человеческого обхождения. Я буду не в состоянии обходиться с такой знатной особой…
Но покорителя Крыма калга боялся!.. При проезде через Полтаву он первым навестил Василия Михайловича; и здесь, в Перекопе, напросившись на аудиенцию, сидел напротив князя смиренный и жалкий. Но говорил открыто;
— Многие из крымских начальников по некоторой от бывшего рабства затверделости и помрачению рассудка не только не перестают доброжелательствовать Порте, но с удовольствием приняли бы прежнее ее владычество. Пребывание в родных землях, разговоры с правительственными чинами убедили меня в одном: только став самовластным ханом над всеми татарами, я смогу утвердить истинную вольность и независимость Крыма!.. С помощью, конечно, моих русских друзей.
Из писем Веселицкого и Путятина Долгоруков знал, что крымцы не приняли нового, европеизированного, калгу, и, расценив его слова как призыв к перевороту, недовольно пробасил:
— Свержение законно избранного хана не может быть
Калга попытался объяснить заискивающим голосом:
— В нынешнем своем положении, когда многие приятели меня предали, а хан и диван не желают считаться с моими словами, я в Крыму оставаться не смогу.
— Ханом надобно стать по закону, — отозвался Долгоруков. — Тогда все татарские народы признавать и чтить будут. И другие государи самозванцем не сочтут.
Разочарованный Шагин-Гирей покинул Перекоп и отправился в Акмесджит.
Долгоруков же, пробыв несколько дней в крепости и получив заверения генерал-майора Якобия, командовавшего Крымским корпусом в отсутствии отъехавшего в Россию Прозоровского, в достаточности сил и припасов для противостояния неприятелю, неторопливо отвел полки к Днепру.
2
Отказ Турции от дальнейших переговоров в Бухаресте, возвращение Шагин-Гирея, движение армии Долгорукова — все это обострило и без того неспокойную обстановку в Крыму. Зловещая тень грядущей кровавой вражды накрывала полуостров мучительным ожиданием, грозившим перерасти в любой день в открытое вооруженное столкновение. Это чувствовали все — и крымцы, и русские. Платные конфиденты Веселицкого Бекир-эфенди и Чатырджи-баша, тайно посещавшие дом резидента, доносили, что во дворце хана по ночам проходят секретные заседания дивана.
— Хан и старики готовят заговор, — озабоченно уверял Бекир. — Едва турецкие корабли с десантом подойдут к берегам Крыма — все враз выступят… На таманской стороне до семи — десяти тысяч турок готовы к десанту.
Веселицкий Бекиру верил — он ни разу не обманул его. Но все же попытался найти другие подтверждения словам конфидента.
Соблюдая предельную осторожность, Петр Петрович обратился к Абдувелли-аге и Мегмет-мурзе, однако те, несмотря на обещанные пансионы, ушли от ясного ответа. Олу-хани, по-прежнему благоволившая статскому советнику, через служанку подтвердила только то, что диван действительно часто заседает ночью, но не сказала о содержании ведущихся в нем разговоров.
В диване, по всей вероятности, прознали о чрезмерном любопытстве Веселицкого: солдаты из его охраны стали доносить о подозрительных людях, замеченных у резиденции. Веселицкий запретил конфидентам даже приближаться к его дому, а все сведения велел передавать через верных приятелей. От Бекира он потребовал представить какие-либо убедительные доказательства существования заговора.
Густой майской ночью от Бекира пришел грек Иордан и сказал, что во дворце опять собрался диван, который решил в наступающую субботу следовать к Керчи и Еникале. Туда же было велено идти всем татарам.
— И хан поедет? — сердито спросил Веселицкий, донельзя растревоженный услышанным.
— Да, поедет.
— А ты не обманываешь?
— Так Бекир сказал. Он сказал — я передал.
— В субботу? Значит, через три дня… Хорошо, иди. — Веселицкий механически бросил ему в руки кошелек. — Отдашь Бекиру!..
Когда грек ушел, Дементьев посоветовал предупредить комендантов крепостей.
— За этим дело не станет, — отмахнулся Веселицкий. — Хана уличить надо!.. И заговор сорвать!
— Но как?