Князь Василий Долгоруков (Крымский)
Шрифт:
— Я сии орудия почти год использую, но все впустую, — отозвался Веселицкий, обгладывая жареное гусиное крылышко. — Упрямство их безгранично… А коварство, нарушение данного слова — дело совершенно обыденное.
— Ваши домогательства встретили затруднительства из-за чрезмерной торопливости и требовательности. Зная свойственную магометанам недоверчивость к христианам, следовало вести себя разумнее… Воображение хана и его правительства наполнено опасностью притеснения, которое, по их варварскому мнению, ждет Крым при переходе в наше подданство. И ваше упущение заключается в недостаточном
Веселицкий, задетый упреком, понял, что у Щербинина сложилось недоброе мнение о его резидентской деятельности. Он хотел возразить, но Евдоким Алексеевич жестом остановил его:
— Дело прошлое, господин статский советник. Не тревожьте себя оправданиями.
Веселицкий потупил взгляд и с преувеличенным вниманием стал тыкать вилкой в салат.
— Нынче у нас одна забота, — продолжил Щербинин, не обращая внимания на чувства резидента. — Сколь ни были бы татары ожесточенными в своем упрямстве, все затруднительные преткновения могут быть разрушены и истреблены, а само встревоженное магометанство успокоено, если мы преуспеем искусным образом открыть им глаза на собственную их пользу в том, в чем с нашей стороны ищется соглашение.
Евдоким Алексеевич отодвинул пустую тарелку, глотнул из бокала желтого сладкого вина, шумно вздохнул и, подцепив вилкой кусочек лимбургского сыру, сунул в рот.
— По собственной воле они глаза не откроют, — скучно сказал Веселицкий, раздосадованный упреками генерала.
— Откроют, — возразил Щербинин, прожевывая сыр. — Правда, если МЫ им в том поможем… — Он снова взял в руки бокал, отхлебнул и, разглядывая на свет золотистое вино, спросил: — Среди людей хана у вас знакомства обширные?
— В приятельстве со многими состою.
— Вот на них мы и должны опереться в предстоящей негоциации.
— За все придется платить.
— Об этом не беспокойтесь… Для облегчения домогательств я имею на чрезвычайные расходы тридцать тысяч рублей. И подарочных вещей на двадцать тысяч. Сколько надо — заплатим!.. А вы возвращайтесь в Бахчисарай и не теряйте времени.
Щербинин вытер губы белоснежной салфеткой, кинул ее на стол, тяжело поднялся и, не прощаясь с Веселицким, направился к своей палатке.
Но отдыхать ему не пришлось: генералу представили нарочного — молодого прапорщика, прибывшего из Петербурга и терпеливо дожидавшегося окончания обеда. Сев на кровать, Евдоким Алексеевич принялся вскрывать пакеты.
В рескрипте Екатерины повторялось требование склонить хана на уступку крепостей, но в случае крайнего упорства — сделать снисхождение:
«Совершить желаемый с ним формалитет, поступая на умягчение и помещение одного слова вместо другого, но равносильного, тоже понятие подающего, а грубому и варварскому их воображению ласкающего… Нужда и дело единственно в том состоят, чтоб помянутые крепости, которые составляют всю дальновидность нашей о татарах системы, остались в наших руках, к чему главнейший пункт негоциации и заключаемого с татарами трактата и относится».
Никита Иванович
Обсуждение проекта договора о союзе и дружбе между Россией и Крымским ханством началось одиннадцатого июля.
Для заседаний установили в русском лагере отдельную палатку — просторную, с затянутыми кисеей окошками, настелили ковры, поставили покрытые малиновыми атласными скатертями столы для делегаций, десяток хороших стульев.
Россию представляли Щербинин и Веселицкий, которым помогали переводчики Константинов и Дементьев и канцеляристы Цебриков и Дзюбин. В татарскую депутацию хан определил Мегмет-мурзу, Тинай-агу, Абдувелли-агу и переводчика Идрис-агу. (Назначение двух последних Веселицкий воспринял с удовлетворением: он уже успел встретиться с ними наедине и презентовать каждому дорогие вещи, привезенные Щербининым.)
Открывая первую конференцию, Евдоким Алексеевич еще раз выразил пожелание о скорейшем подписании трактата и предложил начать обсуждение статей.
Первая статья, в которой объявлялось, что «союз, дружба и доверенность да пребудут вечно между Всероссийской империей и татарской областью без притеснения вер, законов и вольности», возражений со стороны татарских депутатов не вызвала. Краткость и четкость формулировки была понятна и не оставляла никаких способов иного толкования.
Легкая искорка несогласия промелькнула при чтении второй статьи, где ханы объявлялись носителями верховной власти в Крыму, в избрание которых ни Россия, ни Порта, ни прочие посторонние державы не должны были вмешиваться. В статье указывалось, что об «избрании и постановлении хана доносимо будет высочайшему российскому двору».
— Если избрание хана есть внутреннее дело вольного татарского народа, зачем же мы должны доносить об этом русской королеве? — спросил Мегмет-мурза.
Щербинин погасил искру, сославшись на первую статью:
— Коль мы будем иметь с вами дружеский договор, то разве зазорно уведомить вашу благодетельницу об избрании хана?.. Друзья не должны ничего скрывать друг от друга.
— Стало быть, и турецкому султану также надобно об этом доносить.
— Вы от Порты теперь навсегда отторглись и султану ничем не обязаны.
— Мы единоверные с турками.
— В Европе тоже много единоверных народов, но державы они Имеют разные… Вера есть сущность духовного характера, а мы ведем речь о делах политических.
Мегмет не стал спорить, промолчал.
Далее в проекте договора указывалось, что все народы, бывшие до настоящей войны под властью крымского хана, по-прежнему остаются под его верховенством. Тем самым Россия подчеркивала, что выступает за целостное Крымское государство. Это должно было произвести на татар благоприятное впечатление.