Князь Василий Долгоруков (Крымский)
Шрифт:
— Зря вы, граф, затеяли этот разговор.
— Что? — не понял Орлов.
— Зря, говорю, негоциацию с татар открыли.
— А-а, — рассеянно отмахнулся Орлов, — какая разница?
— Сей вопрос есть наиглавнейший, и следовало…
Орлов не дал договорить — вызывающе перебил:
— Вот потому и надобно было начать с него! Чтоб сразу выведать, сколь упрямы окажутся турки.
— Ну и выведали? — задиристо спросил Обресков.
Орлов остановился, обернулся, враждебно посмотрел на тайного советника.
— К чему это вы клоните, милостивый государь?
— К
— В баталию играть изволите?
— Баталия была там, за столом. И вы ее проиграли!
— Это как же? — едко спросил Орлов. — Убитых-раненых как будто нет.
— Вы негоциацию ранили… Господи! Ну как вы не поймете? Открыв конференцию с предписанных в инструкции пунктов и получив со временем по ним удовлетворение — в этом сомнения нет! — мы развязывали себе руки: оставляли средства и способы сломить упорство турок в крымском вопросе, делая им уступки по обговоренным уже пунктам. Ведь приобретение империей Кабарды — это пшик, медный грош в сравнении с утверждением независимости Крыма.
Орлов не ответил, резко крутнулся на высоком каблуке, снова размашисто зашагал по аллее…
Карьера 38-летнего графа была стремительной и блестящей. Впервые о нем заговорили во время Семилетней войны, когда молодой офицер, будучи трижды ранен в сражении при Цорндорфе, остался на поле боя, а не сбежал в лазарет, как делали некоторые при малейшей царапине.
Перебравшись в Петербург, силач и красавец Орлов стал одним из главных организаторов и участников переворота двадцать восьмого июня 1762 года, в результате которого Екатерина взошла на престол. Она щедро отблагодарила капитана — произвела в генерал-майоры и действительные камергеры, пожаловала графским титулом и орденом Александра Невского, шпагой с бриллиантами и сотнями крепостных, а позднее назначила генерал-фельдцейхмейстером и членом Совета.
Годы любовной близости с Екатериной, широкие возможности влиять на государственные дела воспитали в Орлове чувство собственной непогрешимости: ошибаться могли другие, он — нет!.. И теперь, выслушав упреки Обрескова, он не мог и, пожалуй, не хотел переломить гордыню и признаться, что действительно поступил опрометчиво, начав конференцию с вопроса о татарах.
А ведь Обресков был прав: в «Инструкции» разрешалось в случае упрямства турок «отступить от требования на обе Кабарды», что, по мнению Совета, «может относительно Крыма служить хорошим доказательством бескорыстных наших намерений в рассуждении вольности и независимости всех вообще татар».
Раскачиваясь всем телом, Орлов, не оглядываясь, словно забыв об Обрескове, быстро шагал по песку. Тучный Обресков не стал догонять его — шел медленно.
Орлов вдруг остановился, повернулся и с запальчивой грубостью крикнул, выбросив вперед руку:
— Рано за упокой поешь, старик! Ты меня еще не знаешь!..
На четвертую конференцию турки не явились.
Рано утром в русский лагерь приехал Ризо и передал послам записку от Османа.
— Дождались, — коротко изрек Обресков, скосив неприязненный взгляд на Орлова.
После размолвки на аллее отношения между послами стали натянутыми. Они прекратили вместе столоваться, разговаривали только при крайней необходимости — редко и мало, отдыхали по отдельности: Обресков — читал, прогуливался по лесу, Орлов — выезжал на охоту, по вечерам устраивал шумные пиршества, затягивавшиеся, как правило, далеко за полночь.
Минувший вечер не явился исключением — Орлов с помятым, бледным лицом, воспаленными глазами туманно глядел на Пиния и молча гладил ухоженной рукой волосатую грудь. Услышав возглас Обрескова, механически спросил слабым голосом:
— Чего дождались?
— А вы не понимаете? — сдерживая накатывающееся раздражение, спросил Обресков. — Осман время тянет.
— Зачем?
— Чтобы мы, осерчав, стали делать необдуманные шаги.
Орлов начинал приходить в себя: свежий лесной воздух выветривал из головы хмель, бодрил. Во взгляде графа появилась осмысленность, голос приобрел прежнюю упругость.
— Я сам поеду к Осману, — сказал он, плеснув из графина в чашку студеной воды. — Погляжу, какая это хворь его свалила…
Зная, что Осман болезненно воспринимает пышность российского посольства, граф предусмотрительно оделся неброско, карету выбрал простую, а в свиту взял только полковника Петерсона и переводчика Мельникова.
Недолгая благопристойная беседа с эфенди усилила опасение, высказанное Обресковым: турки действительно намеревались затянуть конгресс. Осман, старательно игравший немощного и болезненного старика, время от времени забывал об этом, что легко проглядывалось в уверенных жестах, бойком и твердом голосе. Орлову пришлось изрядно постараться, чтобы договориться о дате следующей конференции — 12 августа.
Когда он сообщил об этом Обрескову, тот восторга не проявил — сказал грустно:
— Если они задумали тянуть время — не отступятся… Только образ действий переменят.
И опять тайный советник оказался прав.
Осман отверг попытку Орлова начать конференцию с обсуждения вопроса о Кабардах, а когда граф вынужден был вернуться к татарским делам — заговорил о религиозных законах:
— Для всех народов, исповедующих ту или иную веру, нет ничего важнее этих законов. Даже государи великих держав не могут их нарушать!
Орлов недоуменно посмотрел на эфенди, пытаясь понять, к чему он клонит, помолчал, потом сказал медленно:
— Я не учен богословию. Но коль почтенный эфенди утверждается на книгах своего закона, то и мне без нашего Евангелия обойтись нельзя… Если мир заключен быть имеет по закону и предписаниям веры — обоим дворам к постановлению оного следовало определить богословов. Однако мы с вами в таком качестве не состоим. Значит, и дело надлежит решать политически!.. Моя государыня перед всем светом обещала татарским народам вольность и должна сдержать свое слово!