Княжий пир
Шрифт:
Он выждал, перебежал чуть, но дальше чересчур светло. Можно бы взобраться на стену и дальше, а оттуда перебежать к воротам поверху, но там через каждые два-три десятка шагов торчит страж, чтоб им темно в глазах стало… А здесь, ближе к воротам, никого. Считают, что стражей внизу хватает с лихвой.
Раскрутив крюк на веревке, он метнул вверх, выждал, дернуло, потянул, подергал, вроде бы зацепился. За камень тоже можно зацепиться, хотя упасть, наверное, лучше с деревянной стены. Тогда внизу могут оказаться опилки, а не гравий.
Задержав дыхание, он подпрыгнул, ухватился за веревку и быстро-быстро
Горячечные мысли метались в черепе, сшибались, хлопая крыльями, слышал только свое спертое дыхание да вопли снизу. Там запели, кто-то верещал, снова орали, слышались звучные шлепки по спинам, будто крупная рыба била хвостом по воде.
Вершину стены ощутил по дуновению морского ветра. Тот мягко переваливал через стену, закручиваясь в незримые вихрики, и Залешанин замер, вслушивался в шаги наверху. Страж как заснул, скотина, так долго стоит на той стороне, что руки затекли, а собственное тело показалось налитым горячим свинцом.
Оказывается, дурак беседовал с дружком, а теперь тот дурак решил проводить этого до его края. Снова Залешанин висел, едва не цепляясь за веревку зубами. Пальцы разжимались, он с ужасом прикинул, сколько падать, а внизу вовсе не опилки…
Голоса над головой довольные, сытые. Залешанин вскинул взор, в полусажени от его ушей видны подошвы солдатских сапог. На двойной подошве, каблук высоковат для мужика. Видать, из новгородцев, там мужики носят сапоги с такими высокими каблуками, что за них настоящим мужикам, которые живут только в Киеве, и больше нигде на свете, соромно. Этот либо из тех краев, либо шибздик ростом…
Подошвы поскрипели, медленно оторвались от вытертой каменной плиты. Опустив голову, Залешанин сцепил зубы, дождался, пока шаги и голоса удалились, из последних сил подтянулся, заполз на вершинку, там распластался, как рыба на берегу, грудь не вздымалась, а подпрыгивала, а во всем теле была одна горячая вода вместо жил и суставов.
Он не помнил, какими словами заставил себя двигаться, переполз к воротам, зацепил веревку там и повис, упираясь руками и ногами в доски ворот из едва тронутых топором деревьев.
Тучи раздвинулись, он съежился и едва не разжал руки. На небе заблистал тонкий, как золотой волос из косы Златовласки, месяц! Просчитался, дурак, мелькнуло в голове паническое. Был же уверен, что еще пару дней будет темно! Хотя с чего решил, что в Царьграде такой же месяц? В Киеве свой, здесь свой…
Тоненький, едва заметный, серпик блистал, как начищенный таз из лучшей меди. Залешанин ощутил себя голым, только бы снизу никто не поднял головы… Внезапно он ощутил на себе тяжелый недобрый взгляд. Чувство было таким сильным, что судорожно повернулся вправо, влево, ожидая, что кто-то рассматривает его совсем рядом.
Слева стена уходила в бесконечность, а справа переходила в створки ворот. Пусто, как в степи печенегов, но настороженные уши уловили даже изумленный вскрик… или это шумит в ушах? Смутно почудились
Трясущимися руками проверил веревку, начал медленно двигаться. Глаза привыкли, да и пламя едва не обжигало пятки. Когда подбрасывали хворост, он чувствовал жар, искры летели мимо лица, а ворота озарялись таким красным светом, будто на них светило закатное солнце.
В темя легонько клюнуло. Он застыл, в голове пронеслись табуны мыслей всяких-разных, но больше не били, он рискнул приподнять голову. Суженный книзу нижний край щита смотрел ему прямо в глаза. Красный, будто выкован из пурпура, толщиной всего в палец, но в нем чувствовалась как крепость, так и вес, не всякому богатырю по силе.
— Наконец-то, — прошептал он беззвучно, — ну, родимые боги, подсобите!.. Хотя бы снять, а понесу уже сам, ладно…
Торопливо обвязал свободный конец вокруг пояса. Багровый свет снизу пугал резкими бликами, ворох искр проносился мимо с треском, будто горели его волосы. Если кто вздумает поднять голову… Обмирая от собственной дерзости, он торопливо ощупал края щита, подергал. Четыре скобы, каждая толщиной в палец. Попробовать тащить — заскрипит так, что мертвецы в могилах перевернутся, а стражи наконец поднимут поганые хари…
А что делать, сказал себе. В другой раз может повезти еще меньше. Двум смертям не бывать, а одной… Подцепил железную дужку, потянул, напряг пальцы. К великому облегчению, подалось неожиданно легко. Дерево, пусть даже мореный дуб, за столетия ослабело, истончилось, железная скоба вышла как из мокрой глины.
Он перевел дух, клял себя, чуть не полез обратно, мол, завтра с железным шкворнем! Вторая скоба подалась еще легче, третья чуть скрипнула, он похолодел, но внизу как раз начали похабную песню. Вздохнул и, придерживая щит одной рукой, другой уже уверенно ухватился за последнюю скобу.
Не поддавалась, в багровом трепещущем свете рассмотрел, что вогнали в сучок, а тот не протрухлявел, держится, один трудится за всех, как бывает и у людей… Обламывая ногти, он поддел наконец, напружинил пальцы так, что вот-вот брызнет кровь, потянул, но скоба осталась на месте, потянул еще, скоба не только осталась, но еще и протестующе взвизгнула, а его осыпало холодным потом от кончика ушей до пяток.
Крупная капля повисла на кончике носа. Он попытался слизнуть, но сорвалась, отяжелев, как груша, переполненная соком. Застыв, услышал снизу голос:
— Черт, птица, что ли… нет, чисто… Дождь, видать, собирается…
Второй голос буркнул:
— Откуда дождь? Последний раз был семь лет тому…
Сейчас увидят, шептал себе Залешанин в страхе. Сейчас натянут луки, утыкают его стрелами, как дурного ежика. А грохнется прямо посредине костра, вот вам и жареный кабан из сарая…
Голоса побурчали, снова кто-то затянул песню, подхватили вразнобой, а Залешанин все висел, страшась шевельнуть мизинцем. Из двенадцати человек ни один не задрал рыло, не взглянул на ночное небо. Понятно, шлемы мешают, но все же что за жизнь, если глядеть только в землю? Только свиньи так. Выходит, царьградцы — совсем свинский народ…