Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу
Шрифт:
Она любила его. За все годы не изменила даже мысленно. И нарождающееся чувство к Потемкину заглушила очень быстро. А сейчас уже думала: стоило ли?
Но на долгие размышления времени не было. Царицу ждали государственные заботы. В кабинете оставались еще не просмотренные бумаги. Вздохнув, Екатерина поднялась с дивана, на котором сидела в задумчивости. Вдруг почувствовала легкую дурноту. Не обратила внимания – обычное дело. С начала войны здоровье ее расстроилось, нервы расшатались. А что делать? Другого в свой воз не впряжешь… Сделала несколько шагов, преодолевая головокружение, и вдруг рухнула на
Очнулась у себя в спальне, в окружении лейб-медиков. Платье расстегнуто, рукав разрезан – пускали кровь. У кровати стоял на коленях граф Орлов и рыдал, как мальчишка. Когда он увидел, что Екатерина приходит в себя, глаза счастливо заблестели:
– Прости меня, матушка, прости, – всхлипнул он и прижался губами к ее бледной руке. Губы Екатерины дрогнули в слабой улыбке. Протянув руку, она ласково провела ладонью по его растрепанным кудрям.
– Гриша, что со мной? – спросила тихо.
– Матушка, – дрожащим голосом, захлебываясь слезами, заговорил Орлов, – с полчаса не могли мы тебя привести в чувство! Уж думали, грешным делом, что ты… Ах, государыня! Прости, прости меня за все!
Екатерина перевела взгляд на столпившихся возле нее лейб-медиков. В ответ на ее немой вопрос заговорил доктор Роджерсон:
– Ваше Величество! Случившееся с вами есть следствие сильного переутомления. Мы просим вас… Нет, – его голос обрел жесткость, – мы требуем, чтобы вы, наконец, начали заботиться о своем здоровье. Во-первых, необходимо немедленно прекратить подниматься в пять часов утра…
– Нет, – сказала императрица.
– Хотя бы в шесть… Ваше Величество…
– Я могу уже встать? – перебила Екатерина.
– Ни в коем случае! – воскликнул Роджерсон. – Опасности уже нет, но если обморок вдруг повторится, мы уже ни за что не отвечаем. До завтрашнего утра вы должны оставаться в постели.
– Идет война, а императрица будет валяться в постели! – возмутилась Екатерина. – Кроме того, в кабине меня ждут важные документы…
– Подождут до завтра! – сдерзил Роджерсон. – Думаю, вряд ли для государства будет польза, если в разгар войны что-то случится с государем. Простите, Ваше Величество, должность обязывает меня говорить правду.
Екатерина надулась, отвернулась, но спорить не стала. Медики ушли, царицу уложили в постель, а Григорию Орлову Роджерсон велел оставаться при царице и стеречь, чтобы она тайком от врачей не сбежала в свой кабинет…
*
Чума… Чума была на войне, чума пришла в Москву. Было у Екатерины чувство, что, как бабы говорят, «сделали», «накликали», хотя суевериями просвещенная императрица, конечно, не увлекалась. В самом деле… Не хватало только чумы. Война, прославившая Россию, давалась стране невозможными мучениями и тяготами. Если в Турцию бухали золото европейские державы, то Екатерине никто денег на военные расходы не предлагал, и необходимой мерой стало увеличение налогов: война сжирала бюджет. Народу, которому и без того было тяжко, стало еще тяжелее. Усиливалось недовольство. Екатерина, которой не хватило времени разобраться с «наследством» предшественниц, чувствовала себя на пороховой бочке. Вот-вот громыхнет…
Чума в Москве казалась предвестницей чего-то еще более громкого и страшного. Надо
…Архиепископ Амвросий Зертис-Каменский был человек решительный, но сейчас раздумывал мучительно и долго: где есть предел разуму и начало чуда? Еще и потому раздумывал, что предчувствовал: добром не кончится. Но решился. У Варварских ворот – Заступница – Боголюбская. Обезумевший народ валом валил к святому образу, а архиепископ мучился: икона зацелованная, а в целованиях – чума! Ведомо ему было, что это место облюбовали и беспоповцы, открывающие в Москве свои «карантины», а потом в эти «карантины» ценности из вымерших домов стаскивающие. Приказал икону убрать. Сундук с пожертвованиями, на котором многие руки погрели – опечатать. Народ, боявшийся карантинов «немецких», больниц, и так уже негодовал, а беспоповцы суеверных православных умело распаляли. Раздавались крики:
– Колдун! Нечестивец! Лиходей!
Безумная толпа, предводительствуемая раскольниками, повалила к Чудову монастырю, искать владыку – на расправу! Архиепископ укрылся в Донском. Толпа «во славу Божию» чудовищно разбила, разграбила древний Чудов, уничтожила коллекцию картин архиепископа, библиотеку, его любимую икону…
Амвросия нашли в Донском, хотя он старался укрыться на хорах, но его заметил и выдал… ребенок. Началось беснование над архиепископом – убивали его в течение двух часов. Обитель, подобно Чудову, была осквернена, разорена, народ, «заступающийся» за Боголюбскую, уродовал и уничтожал святые иконы храмов Донского монастыря… Это было началом бунта.
…Екатерина приказала секретарю срочно разыскать Григория Орлова. Когда возлюбленный явился, обратилась к нему бледная, со сверкающими глазами:
– Гриша, решайся, собирайся! Спаси Москву!
Орлов был озадачен:
– Что случилось?
Екатерина коротко изложила перед ним картину страшных московских событий.
– Я с ума схожу, Григорий Григорьевич! Что за олухи, прости Господи, в два месяца ничего с чумным городом не могли поделать, довели народ до безумия! Фельдмаршал Салтыков бежал в свое Марфино… Гриша! Ты – единая надежда моя, последняя. Некого мне больше послать туда, некого! Только ты, богатырь, орел мой, только ты справишься…
– О чем долго речь вести? – Григорий усмехнулся. – У братушки Алеши была Чесма, у меня будет – чума.
Никого не было в кабинете, и Екатерина, приблизившись, крепко обняла Орлова. Она почти плакала.
– Прости меня, золотой мой. Вернись живым!
– Да не думай ты плохого, государыня… Вернусь с победой. Я им там всем устрою!
При дворе все единодушно решили, что царица отослала возлюбленного в чумной город, дабы навсегда избавится от него: надоел.