Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу
Шрифт:
Несколько дней она провела как во сне. Работала, принимала посетителей, писала пьесы, читала летописи, подписывала бумаги, и все ей удавалось, но императрица не могла избавиться от странного ощущения, что все это происходит не с ней. А у нее – тоска, беспросветная и страшная, потому что даже если Орлов одумается (а он обязательно одумается) и вернется к ней, то она уже не сможет верить ему, не сможет жить с человеком, который не любит ее больше. Но она-то любила! Может быть, не так горячо и страстно, как в первые годы – слишком много было боли и обид, но привыкла к нему так,
Уже сейчас без него образовалась страшная пустота, и Екатерина приходила в ужас от мысли, что ничем уже эту пустоту не заполнить. Ей – сорок три. В век, когда девочек отдают замуж в четырнадцать, а мальчишка пятнадцати лет уже начинает карьеру, она – почти старуха. Кто полюбит ее так, как когда-то – ненаглядный «Гри Гри»? Опять страдать, и как страдать! Нет, это невыносимо…
Она ни разу не подумала о Потемкине…
*
Григорий с блеском провалил мирный конгресс! А это значит – новые сражения, новые жертвы… Положение было сложнейшее, так как Швеция решила вмешаться в игру и в Фокшанах необходима была дипломатическая тонкость и мудрость, опытность, которой Орлов, естественно, не имел. От стыда и отчаяния он словно сошел с ума. Бросив переговоры, помчался в Петербург и… был остановлен в Гатчине.
– По распоряжению Ее Императорского Величества вам, ваше сиятельство, надлежит выдержать карантин в гатчинском имении.
– Что?! Какой, к дьяволу, карантин, я, из Москвы чумной возвратившись, в карантине не сидел!
– Распоряжение Ее Императорского Величества…
– Ах, вот как! – Орлов поворотил коня, шагом направил его к своему Гатчинскому дворцу. В сердце клокотал вулкан. «Я покажу всем… я устрою…» Что устроит, что покажет? Он и сам не знал. Боль, ярость и… бессилие. Ничего он не может.
Он остался в Гатчине. В тоске наступившей осени, мрачной и склизкой, вспоминал пережитое, привыкал к новому положению, мучился от потери женщины, когда-то так нежно любимой, и страшно переживал из-за своего фокшанского позора. Частенько вспоминал братца Алексея, проводившего веселую жизнь в щедрой на солнце Италии, так как подчиненная ему эскадра стояла на рейде в Ливорно. Голубые волны солнечного края… Поговорить бы с ним, излить душу… Впрочем, ясно, что он сказал бы ему: «Эх, Григорий Григорьевич, не был ты мне старшим братом, дал бы по шее без жалости! Давно тебя не учил никто, с тех пор как батюшка помер». Ах, Алехан, Алехан…
Наступила зима. Григорий внимательно всматривался в великолепный льдистый узор на окнах и думал о давнем своем замысле: об использовании льда в северном климате под фундамент для строений. Решил провести ряд физических опытов, чем вскоре и занялся. Но образ Екатерины все чаще воскресал в памяти, сам собой… Он и не предполагал, что это будет так больно. И он все сильнее ощущал никчемность, бесполезность своей новой жизни, хотя всеми силами и отгонял эти мысли. Даже опыты эти его… кому они нужны? Но все-таки отчаянная вера в то, что будет и ему наконец счастье, боролась с унынием. Ну не может быть, чтобы человек никому не был нужен!
*
Екатерина
– А где же портрет?
– Граф сказал, что отдаст его только в руки той, что подарила.
Екатерине это понравилось. Но решения она не изменила. Написала письмо, ласково советуя Григорию отправляться на воды. Ответ был таков: я, мол, сам себе господин, что хочу, то и делаю, а на воды ехать незачем – здоровье отменное. Екатерина пожаловала бывшему возлюбленному княжеский титул, с явным намеком, что это – торжественное завершение карьеры. Григорий никак не откликнулся на этот жест.
Однажды императрица стояла у окна царскосельского дворца. Любимый парк заносило снегом, и строгие в своей античной красоте скульптуры становились смешны в пушистых снежных шапках. Пора в Петербург, в Зимний дворец… Вдруг ко дворцу лихо подкатила знакомая щегольская карета. Екатерина изменилась в лице. А из кареты весело выпрыгнул красавец Орлов и зашагал к подъезду.
– Кто пропустил его в Царское? – встревожилась Екатерина. – Что теперь будет?!
Скоро ей уже докладывали о прибытии его сиятельства. Делать нечего! Надо принять…
Орлов долго пытливо смотрел ей в глаза и, кажется, раздумывал, с чего начать. Вырвавшись к бывшей возлюбленной из Гатчины в первом порыве подступившей одинокой тоски и неодолимого желания все решить наконец раз и навсегда, Григорий и сам не понимал теперь толком, что ему нужно от императрицы. Он гнал сюда как безумный, и ничто не могло остановить его, но, увидев Екатерину, притих. На сердце заскребло. Тринадцать лет – не шутка.
– Вот приехал, думал, соскучилась ты уже по мне, государыня, – начал он почти весело, выжидательно глядя на царицу. Лицо его было ясным. Не первой молодости, он оставался по-молодому красив – хоть пиши с него херувима.
Екатерина не поддержала игру. Пожала плечами.
– Все уже было сказано в день твоего отъезда на конгресс. Я писала тебе… Зачем ворошить старое?
– Все сказано?! Ты заточила меня в Гатчине под нелепым предлогом карантина, как нашкодившего мальчишку! Да, Фокшаны – моя вина. Но не за это вы не желаете видеть меня, Ваше Величество!
– Я не люблю притворства, князь! И я не желала притворяться перед вами.
– За что так ненавидишь меня, Катерина Алексеевна?
Екатерина отошла к окну. Сделала отрицательный жест.
– Никогда у меня не было к тебе ненависти. И не будет. Просто я устала. Так же, как и ты.
Григорий помолчал. Спросил сдавленно:
– Ты довольна теперь?
Екатерина грустно покачала головой. Побарабанила пальцами по стеклу, глядя на легкий задорный перепляс крупных снежинок за окном. И вдруг разрыдалась.