Код Маннергейма
Шрифт:
Николай, затянувшись латакиевым трубочным дымком, отложил в сторону старую тетрадь в черном коленкоровом переплете и задумался. Что означают эти странные вставки в дневнике, зачем они понадобились Маннергейму? Изложенный в стилистике, характерной для евангельских сказаний, текст, тем не менее, не принадлежал ни одному из четырех новозаветных Евангелий. Более того, у автора — кем бы он ни был — иная версия земной жизни Иисуса Христа. Что это — религиозно-литературные опыты самого маршала или все же неизвестный апокриф — древнее Евангелие, не ставшее канонической церковной книгой? В очередной раз посетовав на собственную дремучесть, он пообещал себе непременно заняться историей вопроса. Дым таял вверху и пропадал в солнечных лучах, щедро запивающих маленькую кухоньку однокомнатной квартиры на двенадцатом этаже, где
Внимательно присмотревшись, Николай обнаружил, что «снежинки» из письма Инари Висатупа имеют небольшие отличия:
Подобные знаки он уже где-то видел, но никак не мог вспомнить, где именно и что они означают. В письмах менялось лишь имя адресата, и слегка отличались «снежинки», текст же повторялся слово в слово. Маннергейм писал, что втроем его друзья смогут легко разгадать шифр. Может быть, для того, чтобы найти тайник, необходимы все три письма? Если так, то и без того малореальные поиски спрятанного клада превращались в абсолютно бессмысленную затею. Так и не вспомнив, отчего «снежинки» показались ему знакомыми, Николай взглянул на часы над кухонным столом: они показывали полдень. С сожалением он отложил недочитанный дневник Маннергейма.
С самого утра Николай подсознательно оттягивал момент завершения столь желанного и столь короткого отпуска. Острая тоска охватывала его при мысли о необходимости выйти из дому, привычным маршрутом дойти до метро, доехать до «Петроградской» в душном вагоне и дворами пройти на набережную тихой петербургской речки, постепенно теряя чувствительность и легкость и покрываясь защитным панцирем невозмутимости.
Нет, перед столь тяжким испытанием необходима релаксация, решил Николай и отправился в комнату, где с удовольствием растянулся на привычно-уютном диване. Здесь отступали обиды и огорчения, на уставшую душу мягко нисходил мир и радостные мечты, а время тянулось лениво и незаметно. Вот и сейчас, от ожидавших на столе писем с шифром он легко и плавно перенесся на зеленые берега Генисаретского озера — моря Галилейского. Двенадцать бедно одетых мужчин да несколько убогих из соседнего селения внимательно слушали невзрачного молодого проповедника, с рябым лицом и всклокоченной бороденкой, сопровождавшего речь неловкими жестами. Но глаза его сияли светом такой безмерной доброты и любви, что любому, на ком они останавливались, раби казался белоснежным ангелом небесным, воплощением божественной красоты.
Николай вздохнул — полчаса пролетели, как одно мгновение. Затянулся напоследок уже выкуренной трубкой, вдохнув с удовольствием слегка отдающий дегтем дымок латакии. Немного размеренной суеты, и, прихватив сумку с бумагами Маннергейма и шкатулку из карельской березы, он закрыл за собой домашнюю дверь. Все — отпуск кончился, на ближайший год о нем можно забыть.
Улица, как всегда, встретила обилием шума и хорошеньких девушек. Почему-то во времена его юности большинство девушек ничем особенным не выделялось. Попадались откровенные дурнушки, а хорошенькие встречались крайне редко. Сейчас же подавляющее большинство — симпатичные, а некоторые — так и вовсе красавицы. Николай не понимал, в чем причина: то ли девушки похорошели, то ли в его возрасте любая из них уже кажется хорошенькой.
По дороге к метро он завернул в большой книжный магазин. Проходя вдоль стеллажей, плотно заставленных затейливо оформленными томами, привычно сожалел о том, что никогда ему не узнать, какие тайны скрыты под тысячами манящих обложек.
Зато почти случайно заметил хитроватый прищур темных глаз на изборожденном морщинами худом лице с высоким лбом и крупным костистым носом. С фотографии на него смотрел Маннергейм.
Порадовавшись такому совпадению, Николай заплатил за книгу и, спускаясь в метро, стал нетерпеливо перелистывать страницы мемуаров маршала. Вот черно-белый отретушированный снимок еще безусого кадета, а вот знаменитая фотография — коронация Николая Второго, один из идущих перед императором офицеров-кавалергардов — Карл Густав Эмиль Маннергейм. А вот — Маньчжурия, Маннергейм в полевой форме драгунского подполковника, 1906 год, незадолго до описываемых в дневнике событий. Пока поезд шел до «Петроградской», Николай с интересом просмотрел первые главы и убедился, что азиатское путешествие в мемуарах и дневнике описывается по-разному. Любопытно, почему? Ответ должны дать зашифрованные части писем, и Николай, позабыв послеотпускную тоску, поспешил в редакцию: в интернете наверняка найдется немало информации о рунах.
Торопливо поднимаясь по лестнице, он пожимал руки и раскланивался с коллегами, а на площадке третьего этажа столкнулся с Шаховцевым. Шеф протянул для рукопожатия вялую ладонь, отвел в сторону красные от недосыпа глаза и пригласил к себе в кабинет. В крошечной комнатке с трудом, тесня друг друга, размещались письменный стол, шкаф и солидное кожаное кресло. На стене — большая фотография: Шаховцев и дама-редактор одной из питерских газет в компании президента Путина после интервью. Тут же на полках устроились две нелепые грубые скульптуры: коленопреклоненный мышцастый мужик-«тэфак», — такую статуэтку получал обладатель главной телевизионной премии страны «ТЭФИ».
Николай напрягся: он давно уже не ждал от начальства хороших известий.
— Господи, и за что мне это все, — начал Шаховцев с излюбленной фразы, и в очередной раз не получив от небес ответа, обратился к Николаю: — Вы, наверное, в курсе, что у нас меняется сетка вешания. По настоянию Москвы мы вынуждены закрыть «Новости — 7 дней», и теперь остро стоит вопрос трудоустройства ведущего Пристяжнюка.
Пристяжнюк — незаменимый составитель длинных и скучных политических комментариев, насыщенных ничего не значащими, но модными словами-погремушками, вроде «коллизии», «вертикали власти» и прочего в том же духе. В основном там доходчиво объяснялось бестолковому народу, какая замечательная им правит власть. Почему-то это считалось в «Новостях» аналитикой. Удивительно, но многие искренне сочувствовали расчетливо делавшему карьеру Пристяжнюку. Это же так трудно и скучно: часами общаться с властьимущими и рассказывать о том, как успешно те трудятся ради блага жителей Северной столицы. Сочувствие вызывал и постоянно уныло-несчастный вид ведущего на телеэкране.
— Решено, что он будет теперь вести «Новости вечером»: у него есть интересные идеи, — Шаховцев сделал паузу.
Речь шла об эфирах, которые редактировал Полуверцев. «Похоже, давно не искал я работу, — с тоской подумал он. — Ну, б… ведь начал же писать приключенческий роман, да бросил — лень проклятая. Сейчас, глядишь, уже бы книжка вышла… Как прекра-а-а-а-а-асен этот мир, ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля…»
— Это надо понимать как завершение моей работы в «Новостях»? — уточнил он.
— Ну, зачем вы так категорично? Просто вам нужно найти другое занятие. Я готов выслушать ваши предложения.
Николай усмехнулся:
— Вы же не уступите мне свое место?
— Нет, не уступлю. Если серьезно, то у нас появилось четыре новых выпуска — утром в выходные дни. Может быть, вы взяли бы на себя их редактирование? Или все-таки предпочитаете заняться чем-то другим?
Шаховцев вопросительно взглянул на Николая, — Знаете, давайте не будем поспешно принимать решение. Вы все обдумаете, взвесите, а встретимся послезавтра и окончательно обговорим, согласны? — Шеф предлагал взять паузу, для того чтобы подчиненный привык к неприятной правде и смирился с ней. Николай оценил тактичность Шаховцева. Увы, но он хорошо понимал, что лучше где-то в другом месте не будет — он-то остается тем же самым Николаем Полуверцевым, с теми же недостатками. Будут лишние муки привыкания к новым коллегам и работе, которую еще надо найти: что-то не видно объявлений, мол, требуются сорокалетние редакторы телевизионных новостей… «Так что не беспокойтесь, господин начальник, никуда мне не деться», — грустно подумал он. Впрочем, Шаховцев беспокоился о другом.