Кофе, кот, мужчины и я
Шрифт:
— Но вы все равно любили бабушку?
— Мне казалось, что все прошло. Мы виделись время от времени. Было немного грустно, но я говорил себе: жизнь есть жизнь, не все в ней получается так, как хочешь. А потом Леонид, Машин муж, умер, что-то у него было с сердцем. Вера тогда ждала Олю, поэтому я даже не думал о чем-то другом. Жили мы с ней хорошо, вот только вечно не хватало денег. Я зарабатывал мало, она еще меньше. Не говоря о том, что жили все в той же коммуналке. Сначала вчетвером: мама и мы с Верой и Олей за шкафом. Потом мама умерла, за шкафом Оля осталась. На очередь нас не ставили, комната была слишком большая.
— А Шпицберген разве не в Норвегии? — спросила я. — Так можно было в то время? За границу завербоваться?
— Да, в Норвегии, но у него особый международный статус. Там были наши поселки, научные экспедиции, горные разработки. Вот в экспедицию я и устроился. На квартиру набрал, но Вера за это время встретила другого. Мы развелись, она вышла замуж. Уже потом, в середине восьмидесятых, они уехали в Германию. Верин муж был из поволжских немцев.
— А бабушка? Вы ведь могли на ней жениться? Или она не захотела?
— К тому времени, когда мы с Верой развелись, Маша уже снова была замужем. Я же сказал, что мы вечно не совпадали, — Игорь Ильич улыбнулся грустно. — А я через несколько лет встретил Настю. Знаешь, Соня, есть такие женщины, рядом с которыми хочется допрыгнуть до звезд. Нет, они ничего не требуют, ты сам этого хочешь. Чтобы быть достойным. До нее я был все еще немножечко вахлак. А с ней стал… тем, кем стал. Мы прожили вместе тридцать четыре года, у нас прекрасный сын Петр, врач-кардиолог. Когда Маша снова овдовела, а потом погиб твой отец, Настя подружилась с ней. Хотя знала, что та для меня много значит. Но никогда не позволила себе ни намека на ревность. Да и я не позволил бы себе ничего лишнего. Если можно любить сразу двух женщин, значит, я любил обеих. Только по-разному. Ну а когда не стало Насти…
— Вы ведь могли с бабушкой жить вместе, разве нет? Помогать друг другу?
Странно, мне было грустно от этой истории. Грустно, что они не смогли быть вместе. Но при этом как-то светло и тепло.
— Не знаю, Сонечка, — Игорь Ильич покачал головой. — Мы всю жизнь были друзьями. И помогали друг другу чем могли. Но в бытовые привычки надо вживаться, подстраиваться. Чем ты старше, тем сложнее это сделать. Не хотелось портить наши отношения неизбежным раздражением, может, даже разочарованием. Машенька была непростым человеком, да и я тоже старый ворчун. Мы ведь все равно были вместе, до ее последних дней. Хотя и не жили под одной крышей.
— А вы не жалеете, что все сложилось именно так?
— Нет, — ответил он твердо. — Я давно отучил себя жалеть о том, что случилось. Да, все могло быть иначе, но этого не произошло. Жизнь, Сонечка, череда неиспользованных возможностей. Но и те, что я использовал, дали мне очень многое. И я благодарен за это богу. Спасибо за кофе, моя хорошая. И за этот разговор. Мне пора.
Игорь Ильич поднялся, поцеловал меня в лоб и пошел в прихожую.
Глава 12
Впечатление от рассказа Игоря Ильича не отпускало меня несколько дней. Вроде бы не так уж и много я узнала, да и говорил он без каких-то ярких эмоций, спокойно, неторопливо, но забрало меня сильно. Я прямо видела эти картинки,
В художке я была довольно средненькой ученицей. Из всего, что нам преподавали, более-менее дружила с акварелью, но особенно любила чистую графику — рисунок простым карандашом. И хотя сейчас рисовала в основном на планшете, наготове всегда была пачка матового мелованного «Бристоля» и коробка идеально заточенных кохинуровских карандашей — двадцать штук, от офигеть-какого-твердого до супер-пупер-мега-мягкого.
Мне очень хотелось нарисовать их — бабушку и Игоря Ильича, третьеклассников. Специально нашла в интернете фотографии школьной формы того времени, сделала десяток набросков, но ни один мне не понравился. Рисунок я собиралась подарить Игорю Ильичу, и не хотелось, чтобы это были какие-то абстрактные школьники, ничуть на них не похожие. Ведь я, в отличие от него, не знала, как они выглядели.
А потом они мне приснились. Мальчик и девочка шли по залитой солнцем улице и разговаривали. Мальчик нес две сумки — свою и подруги. Я словно смотрела на них сзади и чуть сбоку, черты лиц в таком ракурсе едва угадывались. Проснувшись, бросилась к рабочему столу сделать набросок. Увлеклась так, что только возмущенный мяв Пикса вернул в реальность.
Ты что, София, рехнулась, сигнализировал голубой семафор. Занимаешься тут всякой фигней, а котику с голоду умирать?
— Пойдем, пойдем, — проворчала я.
Насыпала в миску сушки, быстро умылась, пока закипал кофе, и с кружкой вернулась к столу, как была — в пижаме. Душ и завтрак потом, успею.
В общем, к полудню, закончив эскиз, я наконец добралась до душа и до кухни. В пустой миске лежал тоненький острый клык: у Пикса менялись зубы. Молочные иголочки, оставившие у меня на руках немало отметин, выпадали, уступая место постоянным зубам. В связи с этим он был немного капризным и раздраженным. Готическая половина превалировала над солнечной.
Поскольку меня ждал срочный заказ, рисунок пришлось отложить, вернулась я к нему только вечером. Обычно я очень придирчиво относилась к своим работам, но в этот раз понравилось самой. Подчищая растушевку ластиком-клячкой, я смотрела то так, то эдак, но не нашла, что бы еще улучшить. И это было хорошо, потому что множество моих рисунков безнадежно испортили бесконечные правки.
Я отыскала в своих запасах строгую белую рамку чуть темнее бумаги и вставила в нее рисунок, подписав на обороте: «С любовью».
— Как думаешь, Пикс, ему понравится? — спросила я кота, разглядывая плод своих трудов на вытянутой руке.
Даже если не понравится, он этого не покажет.
Это снова ответила темная сторона, но я согласилась.
— Вот и мне так кажется.
Рисунок поставила на тумбочку дожидаться пятницы, и то и дело косилась на него.
Вечером заехала мама.
Сколько я себя помнила, отношения у нас с ней были непростые. Судя по рассказам, дедушка, умерший до моего рождения, был человеком жестким и авторитарным, сильно давил и на жену, и на дочь. Требовал от них по максимуму. Мама всегда была что-то должна, должна, должна. Учиться только на отлично, слушаться беспрекословно, заниматься лишь тем, что одобрено отцом. Шаг в сторону приравнивался к попытке побега и карался немилосердно.