Кофейный роман
Шрифт:
Но о Нике он задумываться не пытался. Она и без того из головы не шла. Ни в бреду, ни во сне.
— Я без нее не могу, — пробормотал он невнятно.
— Так почему тебя е… волнует, как это называет ее муж? — вспылила сестра. — У тебя что, своей головы нет?
— Моя голова не в состоянии найти верное решение. Между прочим, впервые. Бракованная голова, — помолчал. Потянулся за сигаретами, но передумал. И, не глядя на сестру, проговорил: — Хуже всего — осознавать, что я для нее из той толпы мужиков, через которых она прошла. Ничем не отличаюсь.
— Совершенно бракованная голова. Еще одну такую же знаю, — бормотнула она себе под нос. — Ты на хрена за нее думаешь?
— Вот тут всплывает еще одна проблема, Тась. Я несколько месяцев вообще ни фига не думал. Только по гостиницам ее таскал. Какие можно выводы сделать, а?
— Не надо делать выводов! Не тебе их делать, — она вздохнула. — Понимаешь, что ты что-то делал не так? Так исправь, а не продолжай в том же духе. Только сначала… Слав, ты подумай. Не за нее, слышишь, а за себя! Сможешь ты со всем, что знаешь о ней, жить каждый день. Оно ведь никуда не денется. Ты сможешь сам не вспоминать и ей не напоминать? Потому что пока не похоже, чтобы ты ей доверял. И сам не знаешь, нужен ли ей. Только версии выстраиваешь, юрист хренов!
Ярослав откинулся на подушку и уставился в потолок. Он молчал долго. Сестра была права. Но права только в том единственном допущении, которое касалось его. В том случае, если он принял решение. Чего он сам хотел. Действительно. По-настоящему.
— Знаешь, чего боюсь?
— Чего?
— Что когда в Киев вернусь, ничего не изменится. Все будет так же. Я буду заниматься с ней сексом во всех мыслимых и немыслимых локациях и позах. А ей будет плевать. Как думаешь, мазохизм лечится?
— Идиотизм точно не лечится, — отмахнулась Тася.
— А я зажрался, — рассмеялся вдруг Слава. — Обычно это меня любят.
13
В феврале был апрель. В марте — январь. Погода сошла с ума и была под стать так и не нашедшему умиротворения Ярославу Сергеевичу Закревскому.
Он въехал во двор высотки, в которой жил последние два года с тех пор, как купил квартиру. К тридцати годам у него было все, о чем он мог мечтать, когда после школы приехал поступать на юрфак в столицу. Ничего не зная, ничего не умея. Ума набирался по ходу дела.
Поступил легко. Даже на удивление легко. И первый курс среди мажоров сыграл свою роль, когда он думал, что легко будет и дальше. Когда подражал, когда забывал, какой ценой даются родителям деньги на его содержание. Когда обнаглел настолько, что соблазнил дочку декана, за что фактически был отчислен после летней сессии.
А потом контрактное обучение. Работа по ночам. И ощущение абсолютной потерянности. Наверное, зацепился и выплыл только в силу молодости и характера. Скольких жизнь обламывала, он имел представление. Но, тем не менее, теперь у него была квартира в Киеве. Была хорошая машина. И была приличная работа, которую он любил. Охеренно
Закревский припарковал машину на своем месте, приподнял воротник пальто и даже поправил шарф. Выбрался из салона, хлопнул дверцей и повернулся к подъезду, у которого, слегка притопывая, бродила Оля. На лавке наблюдался большой пакет. Определенно с едой.
— Ярик! — бросилась она к Закревскому.
— Я-рос-лав! — огрызнулся он. — Ты что? Ночевала тут?
— Нееет, — протянула Оля. — Ночевала дома, конечно. А то папа, ну ты помнишь… Приехала с утра. У меня тут пончики. С вишней.
— Я похож на голодающего?
— Это вкусно! — с этими словами она прижалась к его губам поцелуем. Ее губы сегодня тоже были с вишневым привкусом. Закревский резко отстранился и, придерживая ее за руки, рассмеялся. Смех был злой, дурацкий, самому не нравилось ржать. Но плечи его тряслись, а лицо было искажено гримасой безудержного веселья. Когда унялся, выдал:
— Я никогда в жизни больше не буду есть вишни.
— А что будешь? — неунывающим тоном спросила девушка.
— А ничего не буду. Из того, что ты таскаешь. Кстати, на хрена таскаешь-то? Типа заботливая?
— Ну типа да… ты ж на завтрак только кофе и пьешь. А это вредно, — заявила Оля.
— Заведи собаку. А мне на работу надо, — он кивнул на прощанье и направился, было, к крыльцу, как вдруг остановился и снова посмотрел на нее. Несколько мгновений молчал, а потом совершенно серьезно сказал: — Оль, кончай давай это дело. Я тебя видеть уже не могу, правда.
— Ярик! Но ты же лучше собаки, — пробормотала Оля ему в спину.
Он на ходу хохотнул и скрылся за дверью в подъезд. Поднялся на лифте на свой этаж, открыл ключом квартиру. Бросил в угол сумку и осмотрелся. Кроме пыли, все было по-прежнему. Изменился только он сам. Да и изменился ли так уж сильно? Всего-то пришел в себя, будто его снова отчислили из универа после того, как зарвался.
Не спеша разделся, отправился в душ. Выпил свой кофе, который был, по мнению Оли, вреден. Закурил по привычке в форточку. Все это на автомате. Ни минуты не задумываясь над действиями.
Может быть, не следовало выезжать в такую рань из Житомира, черт его знает. Но беда в том, что со сном теперь были проблемы. Едва засыпал, снилась… Ника снилась. Просыпался и уже не мог заснуть. Потому что боялся этих снов. Они были мучительными, душными, липкими. Как неутоленное желание. Симптомы его собственной болезни.
Закревский захлопнул форточку и пошел одеваться.
Менее чем через час, он вошел в приемную Максима Вересова, на ходу здороваясь с радостной Санькой и прочими ошалевшими сотрудниками.
— Шеф у себя? — бросил он новой помощнице (и когда Макс успевает их менять?).
— Да, но…
— Я Закревский! — объявил он, будто это что-то объясняло, и толкнул дверь в кабинет.
— Он — Закревский! — подтвердила Санька, торчавшая в приемной.
— Привет! — бросил Вересов появившемуся на пороге Ярославу.