Когда боги глухи
Шрифт:
– Удивительное дело, мне и в голову не пришло зайти к нему сегодня, – заметил Вадим. – А я ведь не знал, куда деть себя.
– Он умный, хороший парень, но большой зануда, – улыбнулась Вика. – Знаешь, о каком я сейчас мечтаю муже? Ну, чтобы он прилично зарабатывал, дача необязательно, у меня своя есть, машину хотелось бы, но это тоже переживем, главное, чтобы каждый месяц в клюве приносил домой зарплату, таскал с рынка и из магазинов продукты и любил наших детей, если они будут.
– И все? – бросил на нее насмешливый взгляд Вадим.
– Чтобы не ревновал, предоставлял мне полную свободу…
– Носил
– Мне нравится.
– Что?
– Когда меня носят на руках.
– Ты нарисовала образ идеального мужа, таких теперь днем с огнем не сыщешь.
– Я не спешу.
– Да-а, о каком это ты друге Васе Попкове толковала? – вспомнил Вадим. – И даже цитировала какое-то его пошлое высказывание насчет поллитры.
– Ты пил с ним у меня на даче, – небрежно ответила Вика. – Да ну его к черту! Расскажи лучше о себе.
– Ты знаешь, к какой мысли я пришел на шестом году своей семейной жизни? – доверительно заговорил Вадим. – Дело не в характере мужа или жены, – пусть он или она будут идеальными, – тут в силу вступает другой могучий фактор – время. Самый хороший муж или замечательная жена со временем теряют свою цену… Разве мало случаев, когда жена уходит от хорошего мужа к подонку? Или наоборот? То, что ценят другие в знакомых, не имеет цены у людей, годами живущих вместе. Человек ко всему привыкает – и к хорошему, и к плохому. А когда приходит привычка, значит, прощай любовь!
– Вадик! Ты никак надумал оставить Иришку? – округлила свои карие глаза Вика. – Лучше ты вовек не найдешь жены! Она была самая женственная и покладистая на курсе!
– Плохо ты знаешь свою подругу! – усмехнулся Вадим. – А вообще, выходи замуж. Даже за Васю Попкова… Ты права: Ирина – золотая жена, это я – лопух.
– Давай-давай, теперь займись самоедством! – подзадорила Вика.
– Я тебе говорил, что человек ко всему привыкает, – продолжал он, задумчиво глядя на белый с синим катер, несущийся по Неве. – Помню, в войну я жил в глухом лесу, в сырой землянке, с потолка капало, ну когда партизанил, так веришь, был счастлив там! Сидел у костра, чистил автомат, слушал разные истории, а после удачной вылазки к немцам в тыл радовался, как ребенок…
– Ты и был тогда ребенком, – вставила Вика.
– Не надо, Вика. Мы, мальчишки, были взрослыми, – нахмурившись, возразил Вадим. – И воевали, как взрослые.
– Я забыла, у тебя же медаль… Или орден?
– Так вот сейчас я не могу представить себя снова в душной землянке, испытывать каждодневный риск, ждать нападения на лагерь карателей, давить у костра вшей… Все это мне сейчас кажется диким, нереальным, а тогда это была настоящая жизнь, другой я и не знал. Трагедией было для меня уйти из отряда. Кстати, когда мой родной дядя хотел нас с Пашкой – моим двоюродным братом – отправить на Большую землю, мы удрали на болота и проторчали там до ночи, пока самолет с ранеными не улетел.
– Ты начал про свою семейную жизнь, – напомнила Вика.
– То, что поначалу нам кажется настоящим и единственно правильным решением, со временем становится ошибочным. Ты ведь, заядлая феминистка, теперь тоже заговорила по-другому. В рабство захотелось… Время – вот что руководит нами и диктует свои железные законы, а кто не хочет с ними считаться, тот безжалостно выбрасывается за борт жизни.
– Это ты у Коли Ушкова научился философствовать?
– Сама жизнь делает нас философами, – усмехнулся Вадим. – Да и вся эта моя философия примитивная, вот Коля – тот углубился в такие научные дебри, что я уже с трудом понимаю его.
– Я тоже, – согласилась Вика. Достала из замшевой сумки небольшую книжку в мягком переплете, полистала и негромко прочла:
Мне с тобою пьяным весело —Смысла нет в твоих рассказах.Осень ранняя развесилаФлаги желтые на вязах.Оба мы в страну обманнуюЗабрели и горько каемся,Но зачем улыбкой странноюИ застывшей улыбаемся?Мы хотели муки жалящейВместо счастья безмятежного…Не покину я товарищаИ беспутного и нежного.– Счастливые люди, кто любит поэзию, – усмехнулся Вадим. – У поэтов на все случаи жизни есть готовый ответ.
– А ты не любишь?
– Ахматова мне нравится, – сказал он. – Хотя предпочитаю поэтов-мужчин.
Над Невой пролетел большой серебристый самолет, слюдянисто блеснули иллюминаторы, могучий рокочущий гул на миг обрушился на них. Одна чайка взмыла ввысь и поплыла вслед за лайнером. Серый, с белой трубой буксир тащил за собой две огромные баржи, от них широким веером расходились небольшие, с пенистыми гребешками волны. Сидящие на воде чайки плавно закачались.
– Как ты считаешь, Вадим, человек бывает абсолютно доволен? – отпивая из высокого бокала с розовой окаемкой белое вино, спросила Вика.
– По-моему, всем довольны лишь дураки, – ответил он.
– Выходит, дуракам живется легче на белом свете?
– Не знаю, как ты, а я себя умным не считаю, – вздохнул он. Вино наконец ударило в голову, потянуло покаяться перед Викой, будто он был в чем-то виноват. – Написал пятьдесят страниц для своей новой книжки, ну думаю, мир удивлю, а потом перечел – и все в печку!
– Где же ты в Ленинграде печку нашел? – с улыбкой посмотрела она на него.
– Знаешь, тебе бы быть редактором! – покачал он головой. – Ну не в печку, а в мусорную корзину. На помойку!
– И помоек в Ленинграде нет, лишь мусоропроводы и баки во дворах, – поддразнила Вика.
– Бедный Гоголь! – усмехнулся Вадим. – Родись он в наше время, не нашел бы печки, чтобы вторую книгу «Мертвых душ» сжечь.
– Надо было рукопись Ирише показать, она бы дала тебе добрый совет…
– Ирише? – наморщил он лоб. Действительно, почему не показал первые главы жене? Ему как-то это и в голову не пришло. Да и Ирина никогда не проявляла особенного интереса к его работе, кстати, и свои рисунки редко показывала. А ведь поначалу с каждым пустяком обращались друг к другу… Время-время, что же оно с нами делает?..